Сегодня мы часто думаем в парадигме «либо государство, либо бардак». Это мышление — продукт того, что современные национальные государства, сформировавшиеся после XVI века (не так давно!), просто съели всех своих конкурентов.

Правила грамматики не стали обязательными только из-за того, что филологи или лингвисты стали изучать, как работает язык, и достигли в этом определенных успехов. Ученые спорили о норме, ученые описывали то, что есть, но однажды им дали задание написать правила, которые будут общими для всех. И теперь мы не только учим своих детей так писать в обязательном порядке, но и сами смотрим свысока, если кто-то пишет «карова» или не выделяет запятыми деепричастные обороты. Этого не было еще 300 лет назад.

Нам это вбили в голову не только как непременное правило, но и как ценность — хорошо же уметь грамотно писать, а не «как слышится, так и пишется». Эти общие правила позволяют каждому — включая людей, которые таки пишут с ошибками — друг друга все-таки понимать. Люди могут писать не идеально, но достаточно по правилам, чтобы незнакомые люди из разных регионов понимали друг друга.

Самих языков, на которых мы говорим, стало гораздо меньше — опять же, потому что государство в какой-то момент начало насаждать центральный язык. Часто это носило малоприятный характер — в России, например, характер насильной русификации окраин. Но одновременно это было и «пряником», хотя тоже не без привкуса кнута: владение национальным языком открывало двери, которые были закрыты в обратном случае — доступ к той же государственной службе. Если ты говоришь на другом языке или на региональном диалекте, если ты пишешь на общенациональном языке с ужасными ошибками — карьеру в нормальной бюрократии ты не построишь.

Государство пытается полностью монополизировать производство порядка в обществе.

Это его первая и главная функция. Почти все другие способы людей «упорядочить» друг друга оказываются подконтрольны, отформатированы, вытеснены или криминализированы.

Конечно, это невозможно сделать полностью. Мы все равно будем покупать таблетку аспирина и принимать ее без рецепта на официальном бланке, когда болит голова. Мы все равно будем обмениваться информацией мимо формальной системы образования и учить своих детей тому, чему учат в семьях. Старшие будут передавать младшим семейные традиции. Младшие будут показывать старшим, как настроить гаджеты. Мы все равно будем одергивать хамов и наглецов — особенно тех из них, кто не защищен государственными корочками — и все равно будем благодарить тех, кто делает что-то, с нашей точки зрения, общественно полезное. Но даже такие мягкие формы производства порядка «частным образом» власть старается взять под контроль, как только получает для этого достаточно свободы рук.

Государство — концентратор власти и насилия, оно ими живет, но оно же их и ограничивает. Поэтому государство было и остается главным провайдером безопасности.

Сейчас люди во многом вновь приватизировали эту сферу: все поставили железные двери на подъезды, завели в машине видеорегистратор.

Мир стал прозрачнее. Вы можете пробить почти любого незнакомца в интернете. Если ничего в интернете про него не нашли, то это само по себе подозрительно. Даже бизнес свиданий через электронные службы знакомств не мог бы существовать, если бы человек не оставлял за собой электронный след, который в случае чего позволял бы его найти — это тоже элементы безопасности.

Изрядную часть своей безопасности вы обеспечиваете сами. Вы идете в полицию, когда случился уж совсем ад.

Даже исправно платя налоги и пошлины, общество не имеет возможности просто так что-то требовать от государства — чтобы государство вам что-то было должно, у общества должен быть способ забрать это что-то назад.

В демократиях это работает через представительство: можно проголосовать за то, чтобы получать за свои налоги больше услуг, а можно за то, чтобы снизить налоги и уменьшить полномочия властей. Считается, что государство должно организовать нам безопасность, инфраструктуру и социальную поддержку. А на практике — мы получаем лишь столько, насколько мы его само контролируем.

Текущее российское государство плохо поддается общественному контролю. Нам хотелось бы думать, что оно нам должно хотя бы часть от собранного — но мы пока можем в основном уползать в сторону и выстраивать свою жизнь таким образом, чтобы у нас не забрали еще.

После долгого периода апатии люди не сразу начинают заниматься политической деятельностью.

На то, чтобы хотеть что-то сделать за пределами своей частной жизни, нужны ресурсы, свободное время и относительно свободная голова, а еще нужно умение, простая натренированность настраивать совместные действия, которой постсоветскому человеку не хватает. Сначала зарождается общественная активность — люди начинают обращаться к властям за обеспечением своих неполитических прав. Они уже не просто просят построить бордюр, а спрашивают, не слишком ли много денег ушло на него. Люди уже не просто собирают на лечение нуждающимся, но готовы контактировать с государственными органами и лоббировать законы, чтобы решить системные проблемы, из-за которых они вынуждены собирать деньги на лечение.

В ходе этого люди постепенно приобретают опыт столкновения с политической системой. Они осознают, что дело не в том, что там сидят плохие чиновники, которые глухи к их нуждам, а что эти чиновники сидят внутри институтов, которые не позволяют им вести себя никаким иным способом.

Когда у общества появляются какие-то политические запросы, оно сталкивается лоб в лоб с неспособностью государства адаптироваться к этим изменениям.

Принято считать, что Средневековье — серое и однообразное, но это не так. Сегодня мы отличаемся друг от друга гораздо меньше, чем в традиционном обществе.

В Средние века в каждой деревне — свой уклад сельского хозяйства, религиозные обряды исполняются по-разному, территории находятся одновременно под несколькими юрисдикциями, сосуществуют различные сословные механизмы, арбитражи и правила. Страшное разнообразие Средних веков было невозможно ни собрать, ни унифицировать, и тем самым оно создавало кластеризованное общество с ограниченной номенклатурой. Начиная с XVI века, государство начинает все больше разрастаться и централизироваться, тем самым истребляя это разнообразие.

Но на пути государства к всеобщему контролю мы интернализировали довольно много правил общежития и инструментов совместного действия, став очень совместимыми и «стыкабельными», что, в конечном счете, сделало нас и более мирными. Например, если вам нужно поставить себя на место другого человека, вы в основном пытаетесь подумать, как бы он поступил, если бы рассуждал и действовал рационально — никто в реальности не действует идеально рационально, но все обучены стараться думать именно так. Это делает людей предсказуемыми друг для друга, но это же уменьшает нашу потребность в государстве как арбитре. Оно перестает быть лучшим провайдером услуг во многих сферах — например, сегодня мы предпочитаем частное образование и частную медицину, если имеем такую возможность.

До недавнего времени Левиафан постоянно разрастался. Структура иерархизированной бюрократической власти имела тенденцию все время увеличиваться, почти никогда не отступать и не оставлять какой-либо лишний воздух. Но этой эпохе наступил конец, когда ему удалось сделать нас похожими и понятными друг для друга — теперь потихоньку разрастается сфера частного взаимодействия, оттягивает на себя все новые функции.

Бесполезно вводить новые правила действия для организации, которую ты оставляешь как есть в институциональном, управленческом и кадровом смысле.

Что-то нужно очень сильно перетряхивать, а что-то нужно менять или создавать заново.

Люди не действуют по писаным законам. Люди действуют согласно своим привычкам, интересам и ценностям, учитывая законы лишь как один из факторов. И если вы меняете всего один-единственный фактор — писаный закон — то все остальные факторы начинают давить своей инерцией ровно в эту точку. Сознание людей, их привычки и представления о правильном начинают давить на эту писаную норму — либо чтобы пролоббировать ее изменение и приблизить к реальности, либо чтобы по-другому истолковать ее в процессе применения.

И Россия, и Запад проходят через модернизацию — переход из иерархического общества модерна к обществу постиндустриального сетевого разнообразия. Просто мы находимся на разных стадиях.

Когда вы идете в суд, вы не отказываетесь от насилия, вы его применяете.

Просто вы обращаетесь к государственному насилию, законному, чтобы оно вас защитило, перевело вашу агрессию по отношению к вашему оппоненту в латентную форму. Насилия от этого меньше не становится, его становится больше.

Вы включаете гораздо более серьезные механизмы, гораздо более серьезные последствия, чем мог бы принести условный мордобой. Но зато это будет не напрямую физическое насилие, оно будет опосредованно, через механизмы, которые позволят участникам конфликта разойтись мирно, и, что очень важно, на этом конфликт закончить, не допустить его разрастания. В этом роль государства как арбитра. Проблемы начинаются там, где государство одновременно оказывается и арбитром, и стороной конфликта.

Есть тезис, что демократии не воюют друг с другом.

Честно говоря, современные демократии не так долго существуют массово, чтобы то, что они еще ни разу не воевали между собой, что-то значило.

Просто исторически, формирование демократий происходит почти одновременно с трансформацией войны. Это части одного большого процесса — и демократизация повсеместная, и переход международных конфликтов в более гибкие, сложные формы, чем просто война в привычном понимании, когда на поле боя сталкиваются огромные организованные массы людей, и вся воюющая страна становится тылом для своего фронта. После Второй мировой войны никто уже больше не хочет воевать всеми ресурсами своей страны со всеми ресурсами другой.

Единственная ситуация, когда государство воюет в интересах своих граждан — когда на страну напали и ее требуется защищать.

Сложно представить себе в наше время агрессивную войну, от которой агрессору стало лучше. Война — это игра с негативной суммой. Она всегда обходится дороже, чем ожидали, когда ее планировали.

Когда война заканчивается, все оглядываются на количество жертв и разрушений и хватаются за голову: «Давайте придумаем, что сделать, чтобы больше так никогда не было». Так происходило после всех самых крупных войн.

Экспансионистское мышление, которое можно наблюдать у современной российской элиты — результат того, что кончается действие прививки, которую сделала нашему обществу Вторая мировая война. Как в других обществах, в Советском Союзе было настроение, что мы больше так не хотим, пусть это не повторится. Это было искреннее чувство живущих в стране людей — и народа, и управленческой верхушки. Вера в то, что ничего страшнее войны нет.

Сейчас людей, которые видели своими глазами эту войну, практически не осталось. И ощущение, что немножко повоевать — не страшно, что можем повторить — это результат истощения исторической памяти. У российского общества есть другие, новые причины не хотеть войны: помимо исторической памяти тут работает демография, образование, общее смягчение нравов. С элитами, к сожалению, сложнее.