Помогите развивать независимый студенческий журнал — оформите пожертвование.
14 тезисов о государстве
Социолог Элла Панеях — о разных ролях и предназначении главного института
Авторы: Алексис де Токвиль, Герман Нечаев
Редакторка: Екатерина Мартынова
Иллюстрации: Ира Гребенщикова
Публикация: 13 мая 2021
С 30 мая по 3 июня InLiberty проведет бесплатную онлайн-школу «Главный институт». Набор открыт до 23 мая, а сама школа пройдет при поддержке Фонда Фридриха Науманна. Дискуссия развернется вокруг государства — его происхождения и меняющихся ролей в современном обществе. О том, кого «съела» централизация и унификация, о трансформации насилия и формах общественного контроля мы поговорили с куратором школы социологом Эллой Панеях.

Этот материал выполнен в рамках совместного проекта DOXA и InLiberty.

О национальном государстве
Сегодня мы часто думаем в парадигме «либо государство, либо бардак». Это мышление — продукт того, что современные национальные государства, сформировавшиеся после XVI века (не так давно!), просто съели всех своих конкурентов.
Во-первых, уничтожены практически все конкурирующие формы политической организации больших сообществ. Современные формы правления, в том числе и демократические, наследуют абсолютизму, в них суверен как бы «собирается» из политических институтов. По конституции суверенитет принадлежит народу, но для того, чтобы этот суверенитет осуществить, предположительно народная воля должна быть собрана в одну точку, в некоторого центрального коллективного актора, который действует от его имени, управляет всем и монополизирует право применять силу на данной территории.

Во-вторых, государства поглотили изрядную часть других негосударственных институтов: подчинили себе церковь, сели на шею местному самоуправлению, изрядно разрушили сословные формы координации, подмяли юриспруденцию, формализовали образование, зарегулировали экономику, по локоть влезли во внутренние дела семьи. Все альтернативные формы координации между людьми были либо разрушены, либо вытеснены в маргинальную роль, либо отформатированы под государство. И теперь действительно так и есть: там, где уходит или хотя бы шатается государство, начинается бардак. Но это не всегда так было — и не всегда так будет.

Томас Гоббс, насмотревшись в эпоху войн и мятежей на всякие беспорядки, высоко отзывался о централизованном национальном государстве, которое тогда только формировалось. Но интуиция великого мыслителя заставила назвать его Левиафаном — всеобъемлющим монстром, который гребет все под себя. Можно сказать, что это название стало пророческим.

О ментальности управления
Когда мы ругаем правительство, мы обычно не имеем в виду Совет министров, но некую сущность, состоящую из очень большого количества людей, правил и представлений о том, как правильно действовать. То, что называется по-английски governmentality, а по-русски обычно не очень аккуратно переводится как «ментальность управления» или, хуже того, «правительность».
Ментальность управления — больше, чем просто бюрократическая культура. Она включает в себя представление о роли государства — о том, как можно и как нельзя действовать чиновнику.

Централизованная власть проникает во все сферы жизни и формирует их так давно, что мы уже забыли о том, как может быть иначе. Сегодня почти каждое ваше действие пронизано отношениями иерархической бюрократической власти. Это невероятное разрастание государства — результат процессов, которые в XVI—XVII вв.еке только начинались; апогей их пришелся на XX век, и сейчас постепенно дают о себе знать встречные процессы, о которых речь пойдет ниже.

В России на государство работает процентов 40 трудоспособного населения. И учитель, и врач, и работник ЖКХ де-факто являются чиновниками: они получают зарплату из бюджета, работают по установленным государством правилам и зависят от него, а не от тех, кому предоставляют услуги, да и услуги их не совсем услуги. Они систематически выступают как агенты власти — например, врач не только лечит вас, но и выдает вам справку, от которой меняется ваш социальный статус или зависит ваше право выполнять ту или иную работу.

О воздействии государства на язык общения
Мы не отдаем себе отчет в том, как много в нашей жизни существует примеров унификации «сверху».
Правила грамматики не стали обязательными только из-за того, что филологи или лингвисты стали изучать, как работает язык, и достигли в этом определенных успехов. Ученые спорили о норме, ученые описывали то, что есть, но однажды им дали задание написать правила, которые будут общими для всех. И теперь мы не только учим своих детей так писать в обязательном порядке, но и сами смотрим свысока, если кто-то пишет «карова» или не выделяет запятыми деепричастные обороты. Этого не было еще 300 лет назад.

Нам это вбили в голову не только как непременное правило, но и как ценность — хорошо же уметь грамотно писать, а не «как слышится, так и пишется». Эти общие правила позволяют каждому — включая людей, которые таки пишут с ошибками — друг друга все-таки понимать. Люди могут писать не идеально, но достаточно по правилам, чтобы незнакомые люди из разных регионов понимали друг друга.

Самих языков, на которых мы говорим, стало гораздо меньше — опять же, потому что государство в какой-то момент начало насаждать центральный язык. Часто это носило малоприятный характер — в России, например, характер насильной русификации окраин. Но одновременно это было и «пряником», хотя тоже не без привкуса кнута: владение национальным языком открывало двери, которые были закрыты в обратном случае — доступ к той же государственной службе. Если ты говоришь на другом языке или на региональном диалекте, если ты пишешь на общенациональном языке с ужасными ошибками — карьеру в нормальной бюрократии ты не построишь.
О контроле и порядке
Государство пытается полностью монополизировать производство порядка в обществе.
Это его первая и главная функция. Почти все другие способы людей «упорядочить» друг друга оказываются подконтрольны, отформатированы, вытеснены или криминализированы.

Конечно, это невозможно сделать полностью. Мы все равно будем покупать таблетку аспирина и принимать ее без рецепта на официальном бланке, когда болит голова. Мы все равно будем обмениваться информацией мимо формальной системы образования и учить своих детей тому, чему учат в семьях. Старшие будут передавать младшим семейные традиции. Младшие будут показывать старшим, как настроить гаджеты. Мы все равно будем одергивать хамов и наглецов — особенно тех из них, кто не защищен государственными корочками — и все равно будем благодарить тех, кто делает что-то, с нашей точки зрения, общественно полезное. Но даже такие мягкие формы производства порядка «частным образом» власть старается взять под контроль, как только получает для этого достаточно свободы рук.
О новой прозрачности и монополии на обеспечение безопасности
Государство — концентратор власти и насилия, оно ими живет, но оно же их и ограничивает. Поэтому государство было и остается главным провайдером безопасности.
Сейчас люди во многом вновь приватизировали эту сферу: все поставили железные двери на подъезды, завели в машине видеорегистратор.

Мир стал прозрачнее. Вы можете пробить почти любого незнакомца в интернете. Если ничего в интернете про него не нашли, то это само по себе подозрительно. Даже бизнес свиданий через электронные службы знакомств не мог бы существовать, если бы человек не оставлял за собой электронный след, который в случае чего позволял бы его найти — это тоже элементы безопасности.

Изрядную часть своей безопасности вы обеспечиваете сами. Вы идете в полицию, когда случился уж совсем ад.
Об ответственности государства
Даже исправно платя налоги и пошлины, общество не имеет возможности просто так что-то требовать от государства — чтобы государство вам что-то было должно, у общества должен быть способ забрать это что-то назад.
В демократиях это работает через представительство: можно проголосовать за то, чтобы получать за свои налоги больше услуг, а можно за то, чтобы снизить налоги и уменьшить полномочия властей. Считается, что государство должно организовать нам безопасность, инфраструктуру и социальную поддержку. А на практике — мы получаем лишь столько, насколько мы его само контролируем.

Текущее российское государство плохо поддается общественному контролю. Нам хотелось бы думать, что оно нам должно хотя бы часть от собранного — но мы пока можем в основном уползать в сторону и выстраивать свою жизнь таким образом, чтобы у нас не забрали еще.
О трансформации взаимоотношений государства и общества
После долгого периода апатии люди не сразу начинают заниматься политической деятельностью.
На то, чтобы хотеть что-то сделать за пределами своей частной жизни, нужны ресурсы, свободное время и относительно свободная голова, а еще нужно умение, простая натренированность настраивать совместные действия, которой постсоветскому человеку не хватает. Сначала зарождается общественная активность — люди начинают обращаться к властям за обеспечением своих неполитических прав. Они уже не просто просят построить бордюр, а спрашивают, не слишком ли много денег ушло на него. Люди уже не просто собирают на лечение нуждающимся, но готовы контактировать с государственными органами и лоббировать законы, чтобы решить системные проблемы, из-за которых они вынуждены собирать деньги на лечение.

В ходе этого люди постепенно приобретают опыт столкновения с политической системой. Они осознают, что дело не в том, что там сидят плохие чиновники, которые глухи к их нуждам, а что эти чиновники сидят внутри институтов, которые не позволяют им вести себя никаким иным способом.
О том, почему государство боится социальной активизации
Когда у общества появляются какие-то политические запросы, оно сталкивается лоб в лоб с неспособностью государства адаптироваться к этим изменениям.
За постсоветские десятилетия государство привыкло, что люди заняты собой. Они реформируют труд и быт: в 90-е создают с нуля целые экономические отрасли и перестраивают имеющиеся; делают ремонты, учатся брить ноги и использовать дезодоранты. В поздние нулевые начинают хоть сколько-то смотреть по сторонам — спасают котиков, дискутируют в интернете о правилах поведения в обществе, решают не давать больше взятки, позорят каких-то главврачей, которые локально творят какое-то безобразие в больницах. Создают хосписы, благотворительные организации и просветительские проекты, пытаются взаимодействовать с властями, лоббируют законы «за все хорошее». А чиновники в это время спокойно себе управляют страной. Им кажется, что если никто не возражает, значит они делают это очень хорошо. И вдруг количество переходит в качество: у людей возникают претензии к политической системе, причем одновременно по всем фронтам.

Обнаружив себя вдруг в этой осаде, человек во власти пугается. Нам-то кажется, что мы от него добиваемся получения лекарства для детей с церебральными заболеваниями. А ему кажется, что ему резко объявили войну на пустом месте. Потому что он не делает ничего такого, что вызывало бы возражения еще несколько лет назад. Все вдруг стало плохо: и лечим мы не так, и учим мы не так, и плитку кладем со слишком большими затратами, и законы пишем левой ногой, и приговоры выносим методом копи-паста (а когда по-другому было? Почему все взъелись на нас именно сейчас?)


Как это чиновник должен понимать? Почему вдруг людям стало не все равно? Не иначе, враги какие-то объявились. У чиновников нет инструмента истолковать эти общественные процессы как-то иначе. Они искренне не понимают, откуда у обычных людей вдруг взялись ресурсы и способность действовать коллективно, если нет какого-то внешнего супостата, который все это оплатил и организовал. На самом же деле, люди просто накопили достаточно социального капитала — раз, и у них дошли до этого руки — два.
О коммуникации тогда и сейчас
Принято считать, что Средневековье — серое и однообразное, но это не так. Сегодня мы отличаемся друг от друга гораздо меньше, чем в традиционном обществе.
В Средние века в каждой деревне — свой уклад сельского хозяйства, религиозные обряды исполняются по-разному, территории находятся одновременно под несколькими юрисдикциями, сосуществуют различные сословные механизмы, арбитражи и правила. Страшное разнообразие Средних веков было невозможно ни собрать, ни унифицировать, и тем самым оно создавало кластеризованное общество с ограниченной номенклатурой. Начиная с XVI века, государство начинает все больше разрастаться и централизироваться, тем самым истребляя это разнообразие.

Но на пути государства к всеобщему контролю мы интернализировали довольно много правил общежития и инструментов совместного действия, став очень совместимыми и «стыкабельными», что, в конечном счете, сделало нас и более мирными. Например, если вам нужно поставить себя на место другого человека, вы в основном пытаетесь подумать, как бы он поступил, если бы рассуждал и действовал рационально — никто в реальности не действует идеально рационально, но все обучены стараться думать именно так. Это делает людей предсказуемыми друг для друга, но это же уменьшает нашу потребность в государстве как арбитре. Оно перестает быть лучшим провайдером услуг во многих сферах — например, сегодня мы предпочитаем частное образование и частную медицину, если имеем такую возможность.

До недавнего времени Левиафан постоянно разрастался. Структура иерархизированной бюрократической власти имела тенденцию все время увеличиваться, почти никогда не отступать и не оставлять какой-либо лишний воздух. Но этой эпохе наступил конец, когда ему удалось сделать нас похожими и понятными друг для друга — теперь потихоньку разрастается сфера частного взаимодействия, оттягивает на себя все новые функции.
О качественном изменении институтов
Бесполезно вводить новые правила действия для организации, которую ты оставляешь как есть в институциональном, управленческом и кадровом смысле.
Что-то нужно очень сильно перетряхивать, а что-то нужно менять или создавать заново.

Люди не действуют по писаным законам. Люди действуют согласно своим привычкам, интересам и ценностям, учитывая законы лишь как один из факторов. И если вы меняете всего один-единственный фактор — писаный закон — то все остальные факторы начинают давить своей инерцией ровно в эту точку. Сознание людей, их привычки и представления о правильном начинают давить на эту писаную норму — либо чтобы пролоббировать ее изменение и приблизить к реальности, либо чтобы по-другому истолковать ее в процессе применения.
О попытках вернуть невозвратное
И Россия, и Запад проходят через модернизацию — переход из иерархического общества модерна к обществу постиндустриального сетевого разнообразия. Просто мы находимся на разных стадиях.
Мы находимся на стадии политической реакции. Это значит, что процесс изменений пошел и стал достаточно заметным, чтобы напугать власть и консервативную часть общества. Власть начала принимать меры, чтобы этот процесс заморозить, думая, что может его остановить или повернуть вспять. Иногда такое получается, чаще — нет. Это не способствует миру в обществе, особенно миру в обществе на следующем этапе и дальше, когда этот процесс продолжится, потому что никуда мы от него не денемся.

То есть, у нас вот такой классический период реакции: государство заметило новые тенденции и осознало их как угрозу.

В Европе мы наблюдаем реваншистские движения, когда постмодерн уже победил. Феминизм, политкорректность, стремление к максимальной инклюзивности — это все освоено и стало мейнстримом; и как и всякий мейнстрим, он теперь воспринимается как что-то несправедливое и угнетающее для тех, кто в него не вписывается.

Но и победители тоже порой зарываются, и им хочется «дать по рукам». Это позволяет установить границы, ведь у любой машины должен быть не только мотор, но и тормоза. Общество ищет новое равновесие, но ищет его уже по ту сторону: обратно в мир индустриального патриархата оно уже не вернется. Выглядит похоже: вроде бы и там, и там «консервативный поворот», откат. Но это совершенно ра
зные стадии, хотя и стадии одного процесса.
О трансформации насилия
Когда вы идете в суд, вы не отказываетесь от насилия, вы его применяете.
Просто вы обращаетесь к государственному насилию, законному, чтобы оно вас защитило, перевело вашу агрессию по отношению к вашему оппоненту в латентную форму. Насилия от этого меньше не становится, его становится больше.

Вы включаете гораздо более серьезные механизмы, гораздо более серьезные последствия, чем мог бы принести условный мордобой. Но зато это будет не напрямую физическое насилие, оно будет опосредованно, через механизмы, которые позволят участникам конфликта разойтись мирно, и, что очень важно, на этом конфликт закончить, не допустить его разрастания. В этом роль государства как арбитра. Проблемы начинаются там, где государство одновременно оказывается и арбитром, и стороной конфликта.
О миролюбивости демократий
Есть тезис, что демократии не воюют друг с другом.
Честно говоря, современные демократии не так долго существуют массово, чтобы то, что они еще ни разу не воевали между собой, что-то значило.

Просто исторически, формирование демократий происходит почти одновременно с трансформацией войны. Это части одного большого процесса — и демократизация повсеместная, и переход международных конфликтов в более гибкие, сложные формы, чем просто война в привычном понимании, когда на поле боя сталкиваются огромные организованные массы людей, и вся воюющая страна становится тылом для своего фронта. После Второй мировой войны никто уже больше не хочет воевать всеми ресурсами своей страны со всеми ресурсами другой.
О недолговечности прививки к войне
Единственная ситуация, когда государство воюет в интересах своих граждан — когда на страну напали и ее требуется защищать.
Сложно представить себе в наше время агрессивную войну, от которой агрессору стало лучше. Война — это игра с негативной суммой. Она всегда обходится дороже, чем ожидали, когда ее планировали.

Когда война заканчивается, все оглядываются на количество жертв и разрушений и хватаются за голову: «Давайте придумаем, что сделать, чтобы больше так никогда не было». Так происходило после всех самых крупных войн.

Экспансионистское мышление, которое можно наблюдать у современной российской элиты — результат того, что кончается действие прививки, которую сделала нашему обществу Вторая мировая война. Как в других обществах, в Советском Союзе было настроение, что мы больше так не хотим, пусть это не повторится. Это было искреннее чувство живущих в стране людей — и народа, и управленческой верхушки. Вера в то, что ничего страшнее войны нет.

Сейчас людей, которые видели своими глазами эту войну, практически не осталось. И ощущение, что немножко повоевать — не страшно, что можем повторить — это результат истощения исторической памяти. У российского общества есть другие, новые причины не хотеть войны: помимо исторической памяти тут работает демография, образование, общее смягчение нравов. С элитами, к сожалению, сложнее.
В школе могут принять участие студенты любых российских и зарубежных вузов, говорящие и читающие на русском языке. Подробнее о том, как подать заявку, можно прочитать на сайте InLiberty.