В те дни, когда война Гитлера с великими державами еще не началась, в его поддержку звучало немало голосов за пределами Германии (некоторые из них не умолкают и сейчас). Тогда мир хорошо знал, что у Гитлера есть внутренний враг – Другая Германия. Беженцы, многие из которых были известны по всему миру, и вернувшиеся иностранные журналисты, сообщали, что Другая Германия действительно существует. Отсутствие у Гитлера поддержки даже половины населения на выборах, самая жуткая машина репрессий и самая страшная в мире полиция, – все это доказывает, что оппоненты режима не бездействовали. Прежде чем опустошить другие страны, Гитлер опустошил свою. Едва ли Германию постигла лучшая участь, чем Польшу, Грецию и Норвегию. Он брал военнопленных в своей собственной стране. Он держал целые армии в концентрационных лагерях. В 1939 году плененных Гитлером немцев было двести тысяч (больше, чем у русских под Сталинградом). Эти двести тысяч не исчерпывали собой Другую Германию. Это была лишь часть ее сил.

Другая Германия не смогла остановить Гитлера. В войне, столкнувшей с Гитлером великие державы, Другая Германия была практически забыта. Многие сомневались, существовала ли она вообще, или просто не придавали ей значения, отчасти потому что противники – демократические государства – сами разделяли иллюзии о «невиданной мощи гитлеровской армии». Некоторые могущественные силы поглядывали на Другую Германию с недоверием, предполагая, что она была социалистической. Но одно подозрение смущало друзей и даже некоторых бойцов Другой Германии.

Страшный вопрос звучал так: остановила ли эта война другую войну - гражданскую, тлевшую первые шесть лет нацистской власти в Германии? Ведь известно, что войны порождают свирепый национализм и крепче привязывают народы к своим правителям.

Надежда – удел изгнанников. Она не дает твердых гарантий. Некоторые предсказывали, что нацисты не справятся с безработицей. Когда безработица была побеждена, они прочили режиму банкротство. Одни возлагали надежды на Рейхсвер, гордость касты прусских юнкеров, не желающих воевать под руководством капрала, другие – на рейнских промышленников, в основном боявшихся войны. Даже когда война разразилась, некоторые говорили: «режим может продолжать войну лишь пока это блицкриг, дело хорошо оснащенных военных экспертов и двадцатилетних мальчишек, но не более того. Рабочие остаются на фабриках и нужно как минимум тридцать дивизий СС, чтобы сторожить их». Завоевание Польши и Норвегии, даже подчинение Франции, казалось, было делом рук этих экспертов. Но потом наступила российская кампания, а с ней – почти всеобщий страх. Особенно боялись те, кто ненавидел Советский Союз. Это уже больше не было войной экспертов. В войну включился весь народ. Пожилые немцы, с содроганием вспоминавшие Первую мировую, и рабочие, считавшие СССР своим отечеством, были призваны на войну. Рабочие, именно та часть народа, которую режим всегда считал своим злейшим врагом, вступили в войну в тот самый момент, когда она велась против страны, пользовавшейся среди рабочих особой симпатией. Даже те, кто упорно надеялся, умолкли. Неужели и не было никакой Другой Германии?

Люди держатся за свое дело, а дело изгнанников – надеяться. Поэтому вскоре с лихвой стали появляться всевозможные объяснения, все более или менее технического характера. Говорили, что гитлеровский режим должен был держать в неведении обе страны, Россию и Германию, вплоть до самого начала войны. Не доказывает ли это, что режим стыдился всего предприятия? Более серьезным подходом стали исследования трудовой политики нацистов за пять лет подготовки к войне. Уже в последние годы Веймарской республики положение рабочего класса было катастрофическим. Оптимизация производства привела к безработице. Мировой кризис, особенно сильно ударивший по Германии, сделал безработицу национальным бедствием. Конкуренция среди рабочих сама напоминала войну. Немецкий рабочий класс был разделен на партии, теперь партии обернулись друг против друга. Вот что унаследовал великий и, как многие полагают, легитимный наследник Веймарской республики, Третий рейх. Безработица была ликвидирована в короткие сроки. Скорость и размах ее упразднения были настолько необычайными, что это казалось революцией. Фабрики были взяты силой. Четвертое сословие штурмовало Бастилию… чтобы застрять там в ловушке. В это же самое время все организации рабочего класса были распущены и уничтожены полицией. Рабочий класс стал аморфной массой без воли и политического сознания. С этого момента государство больше не имело дела с организациями, только с частными лицами. Наполеон повторял, что достаточно быть сильнее только в каждый конкретный момент времени, Гитлер довел эту стратегию до совершенства. Он больше не нуждался в одобрении частных лиц для проведения своей политики. Но это еще не все. Для мирной индустрии, производящей потребительские товары, не обязательно, чтобы рабочим нравилась их работа. Современная технологичная война, представляющая собой не что иное, как индустрию разрушения, также не требует, чтобы рабочим нравился сам процесс. Разрушение – это производимый ей товар. Такова технико-экономическая сторона социальной системы, низводящей простого человека до положения инструмента, как в политическом, так и в экономическом плане.

Эти объяснения вносят гораздо больше ясности, чем стенания демагогичных философов с их рассказами о том, что немецкий народ воинственен по своей природе, что его жажда завоеваний сопоставима только с его желанием подчиняться и так далее. Но и эти объяснения – еще не вся правда. Они показывают, как рабочие оказались в рабской зависимости от правящего класса. Но они не показывают, как рабочий класс оказался зависим от успеха своих правителей на войне. Эмиль Людвиг и Ванситтарт жалуются, что немецкий народ по крайней мере смирился с гитлеровской войной. Правда в том, что ему пришлось мириться с войной именно потому, что он смирился с системой, которая требует среди всего прочего и войн.

Жаловаться на то, что немецкий народ позволил своему правительству ввязаться в ужасную агрессивную войну, значит жаловаться на то, что немецкий народ не совершает социальной революции. В чьих интересах ведется эта война? Как раз в интересах тех, кто может быть лишен своего высокого положения лишь масштабной социальной революцией. Интересы промышленников и юнкеров могут иногда расходиться, но и те и другие нуждаются в войне. Они могут спорить о ведении войны, но они сходятся в том, что ее нужно вести. Английская пресса описала, как юнкеры в военном министерстве распаляют конкуренцию между трестами, и как эффективно тресты борются за влияние на ход ведения войны. Ни одна группа собственников не выступает против войны. Если война зайдет в тупик, то тресты могут попытаться избавиться от гитлеровской шайки или даже от генералов, чтобы заключить мир, но мир им нужен только для того, чтобы как можно скорее снова начать войну со всей возможной силой. Им важно сохранить экономическую власть, без нее они лишены шансов получить власть политическую, необходимую для ведения войн. По словам французских министров, подтвержденных генералом Де Голлем, французские промышленники боялись, что не успеют пасть ниц перед германскими захватчиками достаточно быстро, чтобы спастись от народа. Они считали, что немецкие штыки необходимы им для защиты их собственности. Однажды немецкие промышленники попробуют найти любые доступные штыки в надежде, что утрата политической власти будет временной, если их экономическую мощь удастся спасти. Разве это не ясно?

Но что насчет остальных немцев, 99%? Разве эта война и в их интересах? Разве им нужна эта война? Благонамеренные люди слишком торопятся с уверенным ответом «нет». Это утешительный ответ, но он не верен. Правда в том, что война в их интересах, пока они не хотят или не могут стряхнуть с себя систему, во власти которой живут. Когда Гитлер пришел к власти, семь миллионов семей, более трети населения, голодали. Система не могла найти для них работу, даже не могла просто держать их на обеспечении. Работа нашлась для них только в подготовке к войне. В это же время так называемый средний класс был разорен и вытолкнут на военное производство. Сотни тысяч магазинов и мастерских закрылись, причем закрылись насовсем. Кассовые аппараты пошли в утиль. Фермеры тоже были разорены, они стали обычными арендаторами, подчиняющимися командам. Они могут обрабатывать свою землю только самым дешевым рабским трудом, трудом военнопленных. Даже самые маленькие предприятия полностью разоряются, а их владельцы вынуждены искать административные должности, которые они получат только если государство победит и захватит земли, которыми можно распоряжаться. Так что все они заинтересованы в войне. Каждый. Разве это не ясно?

Понятно, что где-то здесь затерялся ужасный просчет. Это будет тем яснее, чем хуже будет идти война.

В городах под бомбежками люди ютятся в подвалах горящих домов, трясутся от животного страха и начинают учиться. Возможно, отступающие армии на востоке и юге тоже начинают учиться. Где же просчет? Где-то под Смоленском силезский солдат целится в русский танк, который раздавит его, если не будет остановлен. У него едва ли есть время сообразить, что он целится в безработицу. И даже если он поймет, то что с того?

Инженер старается улучшить конструкцию истребителей. У него едва ли есть время обдумать, что он будет делать в нищей Германии, проигравшей войну. Но наверняка в его уме зашевелилось что-то смутное; кажется, он начинает понимать, что где-то есть просчет.

Гамбург в огне и толпы людей пытаются выбраться из города, эсэсовец загоняет их обратно по домам. Его родители владели магазином мебели в Бреслау. Теперь магазин закрылся. А что если война закончится поражением? А если победой? Он продолжает месить толпу. В ней немало чьих-то родителей.

Думать способен только индивид. На войну ходят только коллективы. Для человека куда проще следовать группе, чем думать самому. Возможно, отдельный человек в толпе хотел бы сделать одно, но толпа делает другое. Русские и американцы для него куда дальше, чем сержант, британская королевская армия – дальше, чем полиция. И война – это факт, а размышления – дело тщетное и непрактичное. Война требует всего, но она и дает все. Она дает еду, жилье, работу. Никто уже не может делать что-либо полезное не для войны, делать что-либо полезное означает делать что-либо «полезное для войны». На войне проявляются все слабости и пороки.

Но она дает простор и для добродетелей: трудолюбия, изобретательности, настойчивости, отваги, товарищества и даже доброты. И все же где-то затерялся очень серьезный просчет. Где же?

Когда на кону судьба столь многих, трудно представить, что за войну ответственны только лидеры. Легче предположить, что лидеры несут ответственность только за поражение. Крайне маловероятно, что нацистский режим, каким бы преступным он ни был, стал бы воевать ради забавы. Это явно не так. Относительно войны и мира у режима, вероятно, не было выбора. Любые правители распоряжаются не только телами, но и умами; командуют не только делами, но и мыслями. Режим выбрал войну, потому что народ нуждался в войне, но народ нуждается в войне лишь под властью этого режима, а потому должен стремиться к переменам. Это чрезвычайно важный вывод. И даже когда рука, держащая бразды, слабеет, путь к этому выводу остается долгим. Это путь к социальной революции.

История показывает, что народы неохотно идут на радикальную смену экономической системы. Народы не делают ставки. Они не играют в азартные игры. Они смотрят на хаос, сопровождающий социальные перемены, с ненавистью и страхом. Только когда порядок их жизни сам превращается в несомненный и невыносимый беспорядок, люди осмеливаются - даже тогда нервно, неуверенно, снова и снова отшатываясь в ужасе, - поменять положение вещей. Мир, ожидающий от немецкого народа революции и прекращения войны, ждет от него многого. Он ждет от немцев храбрости, решимости и новых жертв. Чтобы наша Другая Германия смогла победить, она должна усвоить урок.

Поражение в последней войне на время освободило немецкий народ от его политических оков. В послевоенные годы люди активно пытались создать правительство народа и для народа. Огромные рабочие партии и некоторые небольшие буржуазные партии, частично под католическим влиянием, осудили войну и политику, ведущую к войне. Казалось, что война дискредитирована на века. Расцвели живопись, музыка, литература, театр и другие искусства.

Но вскоре этому настал конец. Народ упустил возможность взять под свой контроль ключевые элементы экономики. Те, кто привык отдавать распоряжения, снова устроились распорядителями. Их хваленый порядок был порядком атакующих батальонов, а хаос, которого они боялись, означал взятие экономики под контроль народа. За несколько лет, пока их экономическая власть не оспаривалась, они вернули себе обратно и политическую власть, а с ней началась подготовка к новой войне. Повторится ли это снова? Чтобы дать отрицательный ответ на этот вопрос, нужно разобраться с противоречием, которое на первый взгляд вообще не имеет отношения к вопросу, а именно с пресловутым «непоколебимым духом гитлеровской Германии».

Закономерно вызывает раздражение то, что на лишения и поражения нацистской Германии не последовало быстрой реакции. Однако нам следует понимать, что именно эта задержка показывает, насколько широкой и глубокой будет эта реакция. В этот раз у империалистов нет парламента, который мог бы остановить войну за них. Больше не осталось династий, которые можно было бы принести в жертву как козлов отпущения, не подвергая государственное устройство ни малейшей опасности. С другой стороны, если массы попробуют выбраться из войны, им придется столкнуться с сотнями тысяч гитлеровцев. Победить их можно только в масштабной гражданской войне, которую должно вести ополчение народного правительства. Народ должен восстать против своих мучителей – мучителей всего мира – и победить их.

Точно можно сказать одно. Если германский народ не сможет сбросить своих правителей, если напротив, этим правителем удастся разыграть «вариант Фридриха», ведя войну до тех пор, пока разногласия между союзниками не позволят заключить мир на переговорах или, в другом случае, если правители Германии потерпят военное поражение, но сохранят контроль над экономикой, стабильный мир в Европе невозможен. В последнем случае военная оккупация союзниками не поможет. В наши дни тяжело контролировать Индию с помощью колониальных мер, было бы практически невозможно контролировать тем же путем центральную Европу. Если союзники ополчатся не только против преследуемого режима, но и против всего народа, то для успеха им потребуются огромные силы. Нацистам потребовалось более полумиллиона мужчин, чтобы сформировать СС, крупнейшую полицейскую силу в истории, и фанатичных смотрителей в каждом доме. Кроме того, они должны были питать надежду на успешную захватническую войну, без которой голод грозил бы и населению, и полиции. Иностранный солдат с ружьем в одной руке и бутылкой молока в другой считался бы другом, достойным пославших его великих демократий, если бы молоко предназначалось для народа, а ружье — для борьбы против режима.

Идея насильственного переобучения целого народа абсурдна. Чему немецкий народ не выучится к концу этой войны из кровавых поражений, бомбардировок, обнищания и зверств своих вождей внутри и вне Германии, то он не узнает и из учебников истории. Народы могут обучить только сами себя. Народная власть будет установлена лишь тогда, когда народы решат эту задачу не только своим умом, но и своими руками.