Наследие Октябрьской революции разрывается между двумя противоположными толкованиями. Приход к власти большевиков оказался, с одной стороны, началом глобальной социалистической трансформации, с другой стороны, событием, подготовившим почву для тоталитаризма. Наиболее радикальные версии этих противоположных толкований — официальный коммунизм и антикоммунизм времен Холодной войны — также сходятся, поскольку в обоих случаях коммунистическая партия воспринимается своего рода историческим демиургом.

Через несколько десятилетий после своего исчерпания коммунистический опыт не нуждается ни в защите, ни в идеализации, ни в демонизации. Он заслуживает критического осмысления как целое, как диалектическая тотальность, сформированная внутренним напряжением и противоречиями. Тотальность, представляющая множество измерений в широчайшем спектре оттенков — от искупительного порыва до тоталитарного насилия, от демократии участия и коллективного обсуждения до повального угнетения и массового истребления, от настоящего утопического воображения до настоящей бюрократической диктатуры — причем иногда переход от одного к другому занимал весьма короткий промежуток времени.

Как и многие другие «измы» нашего политического и философского лексикона, коммунизм — слово многозначное и в конечном счете «двусмысленное». Его двусмысленность заключается не только в том несоответствии, которое отделяет коммунистическую идею от ее исторических воплощений. Двусмысленность заключается в чрезвычайном разнообразии смыслов этого слова. Не только потому, что русский, китайский и итальянский коммунизм были разными, но и потому, что в итоге многие коммунистические движения претерпели глубокие изменения, хотя их лидеры и идеологические ориентиры оставались прежними.

Если рассматривать историческую траекторию коммунизма как мирового явления, то он представляет собой мозаику коммунизмов. Очерчивая его «анатомию», можно выделить по крайней мере четыре крупные формы — взаимосвязанные и не обязательно противоположные друг другу, но достаточно различающиеся, чтобы распознать их как самостоятельные: коммунизм как революция; коммунизм как режим; коммунизм как антиколониализм, и, наконец, коммунизм как вариант социал-демократии.

Важно помнить об атмосфере русской революции, ибо она колоссальным образом способствовала созданию того культового образа, который пережил злоключения СССР и отбросил тень на весь ХХ век. Аура русской революции привлекала миллионы людей по всему миру и сохранялась даже тогда, когда аура коммунистических режимов полностью сошла на нет. В 1960-х и 1970-х годах революционная аура подпитывала новую волну политической радикализации, которая не только требовала автономии от СССР и его союзников, но и воспринимала их как врагов.

Русская революция вышла из Первой мировой войны. Это был продукт краха «долгого девятнадцатого века», и симбиотическая связь между войной и революцией определила всю траекторию коммунизма в веке двадцатом. Возникнув в результате франко-прусской войны 1870 года, Парижская коммуна, как подчеркивали многие большевистские мыслители, была предтечей милитаризованной политики, но Октябрьская революция вывела такую политику на несопоставимо более широкий уровень.

Первая мировая война преобразовала сам большевизм, изменив многие его черты: некоторые канонические произведения коммунистической традиции, такие как работа Ленина «Пролетарская революция и ренегат Каутский» (1918 г.) или «Терроризм и коммунизм» Льва Троцкого (1920 г.), просто невозможно представить до 1914 года. Подобно тому, как 1789 год ввел новое понятие революции, означающее уже не движение по орбите, а социальный и политический разрыв, Октябрь 1917 года переформулировал это понятие в военных терминах: кризис старого порядка, массовая мобилизация, двоевластие, вооруженное восстание, диктатура пролетариата, гражданская война и жестокая битва с контрреволюцией.

В «Государстве и революции» Ленин сформулировал большевизм как идеологию (то есть интерпретацию идей Карла Маркса) и как единство стратегических установок, отличающих его от социал-демократического реформизма - политики, которая принадлежала ушедшей эпохе либерализма девятнадцатого века. Большевизм появился в эпоху нарастающей жестокости, когда война ворвалась в политику, изменив ее язык и ее практики. Большевизм стал продуктом антропологической трансформации, сформировавшей старый континент в конце Первой мировой.

Этот генетический код большевизма был виден повсюду: от текстов до языков, от иконографии до песен, от символов до ритуалов. Код, который пережил Вторую мировую войну и продолжил питать повстанческие движения 1970-х годов, чьи лозунги и ритуалы решительно подчеркивали идею насильственного столкновения с государством. Большевизм создал милитаризованную парадигму революции — парадигму, которая глубочайшим образом определила коммунистический опыт на всей планете.

Подобная симбиотическая связь между войной и революцией проявилась и в европейском Сопротивлении, как и в социалистических преобразованиях в Китае, Корее, Вьетнаме и на Кубе. Таким образом, международное коммунистическое движение представлялось революционной армией, сформированной из миллионов бойцов, и это имело неизбежные последствия с точки зрения организации, авторитаризма, дисциплины, разделения труда и, что не менее важно, гендерной иерархии. В движении воинов женщины-лидеры могли быть только исключением.

Большевики были глубоко убеждены, что действуют в соответствии с «законами истории». Землетрясение 1917 года родилось в результате переплетения многих факторов, одни из которых были связаны с longue durée (большой длительностью) русской истории, а другие, более кратковременные, появились вместе с войной: крайне ожесточенный крестьянский бунт против помещичьей аристократии, восстание городского пролетариата, затронутого экономическим кризисом и, наконец, разложение армии, сформированной из крестьян. Крестьяне были истощены тремя годами страшной бойни, смысла которой они не понимали и конца которой не видели.

Если предпосылки русской революции были таковыми, то трудно усмотреть в ней какую-либо историческую неизбежность. Советский эксперимент в первые свои годы был хрупким и неустойчивым. Он находился под постоянной угрозой, его выживание требовало неиссякаемой энергии и огромных жертв. Свидетель тех событий Виктор Серж писал, что в 1919 году большевики считали крах советской власти вполне реальным, но это не обескураживало, а, наоборот, приумножало их упорство. Победа контрреволюции привела бы к колоссальной бойне [1].

Возможно, большевики так упорно сопротивлялись вот по какой причине: их воодушевляла глубокая убежденность в том, что они действуют в соответствии с «законами истории». На самом же деле они не следовали никакому естественному процессу; они изобретали новый мир, не зная, что выйдет из их усилий. Ими двигало удивительной силы утопическое воображение, и они точно не помышляли о тоталитарном исходе.

Большевики, хотя и часто обращались к позитивистской лексике вроде «исторических законов», унаследовали свою милитаристское понимание революции от Первой мировой войны. Русские революционеры читали Клаузевица и вели бесконечные споры о наследии бланкизма и искусстве восстания, но насилие русской революции возникло не из идеологического импульса — оно возникло в обществе, ожесточенном войной.

Эта генетическая травма имела глубокие последствия. Война трансформировала политику, изменив ее коды и внедрив ранее неизвестные формы авторитаризма. В 1917 году в массовой партии, состоящей в основном из новых членов и возглавляемой группой бывших ссыльных, все еще преобладали хаос и стихийность, авторитаризм же быстро окреп во время гражданской войны. Ленин и Троцкий претендовали на наследие Парижской коммуны 1871 года, но Юлий Мартов был прав, указывая, что на самом деле они наследовали якобинскому террору 1793–1794 годов.

Однако милитаризованную парадигму революции не следует путать с культом насилия. В своей «Истории русской революции» Троцкий выдвинул веские аргументы против широко распространенного с 1920-х годов тезиса о большевистском «перевороте». Критикуя наивное, идиллическое представление о взятии Зимнего дворца в результате стихийного народного возмущения, он посвятил много страниц вопросу методической подготовки восстания, которое требовало помимо строгой и эффективной военной организации глубокого осмысления политических условий и тщательного выбора времени.

Результатом стало отстранение от власти временного правительства и арест его членов. Все это произошло практически бескровно. Распад старого государственного аппарата и построение нового: эти процессы проходили крайне болезненно и потребовали более трех лет гражданской войны. Конечно, восстание нуждалось в технической подготовке и осуществлялось меньшинством, но это не равносильно «заговору». Вопреки широко распространенному взгляду [2] Курцио Малапарте, победоносное восстание, писал Троцкий, «которое может явиться лишь делом класса, призванного стать во главе нации, по своему историческому значению и по методам отделено пропастью от переворота заговорщиков, действующих за спиною масс» [3].

Нет сомнения, что взятие Зимнего дворца и отставка Временного правительства стали переломным моментом революционного процесса: Ленин называл это «свержением» или «переворотом». Тем не менее, большинство историков признают, что этот момент наступил в период необычайного подъема, характеризующегося постоянной мобилизацией общества и постоянным применением силы; в той парадоксальной ситуации, когда Россия, по-прежнему участвуя в мировой войне, оказалась государством, которое больше не обладало монополией на законное применение насилия.

Парадоксально, но на тезисе о большевистском «перевороте» сходятся и консервативные, и анархистские критики Октябрьской революции. Причины у них, конечно, разные, если не сказать противоположные, но выводы одни и те же: Ленин и Троцкий установили диктатуру.

Эмма Гольдман и Александр Беркман, высланные из США в 1919 году за восторженную поддержку русской революции, не смогли принять власть большевиков, и после подавления Кронштадтского мятежа в марте 1921 года решили покинуть СССР. Гольдман опубликовала «Мое разочарование в России» (1923 г.), а Беркман — «Миф о большевиках» (1925 г.), дав в заключении горькую и суровую оценку новой власти:

«Тянутся серые дни. Один за другим гаснут угольки надежды. Террор и деспотизм сокрушили жизнь, рожденную в Октябре. Лозунги революции отвергнуты, ее идеалы утоплены в народной крови. Дыхание вчерашнего дня обрекает на смерть миллионы; тень дня сегодняшнего накрыло страну черной пеленой. Диктатура попирает массы. Революция мертва; ее дух плачет в пустыне» [4].

Их критика, безусловно, заслуживает внимания, поскольку происходила изнутри самой революции. Их диагноз был безжалостным: большевики установили партийную диктатуру, не просто правящую от имени советов, но порой — как в Кронштадте — идущую против них. Авторитарные свойства этой диктатуры становились, по мнению Гольдман и Беркмана, все более и более удушающими.

Впрочем, большевики и сами не оспаривали подобной резкой оценки. В своей работе «Первый год русской революции» (1930 г.) Виктор Серж так описал СССР во время Гражданской войны:

«В этот момент партия выполняла функции мозга и нервной системы рабочего класса. Она видела, чувствовала, знала, думала, желала — ради масс и посредством масс; ее сознание, ее организованность компенсировали слабость отдельных представителей массы. Без партии масса была бы не более чем кучей человеческого праха, испытывающего путаные устремления, пронизанного вспышками разума, — при отсутствии механизма, способного привести к широкомасштабным действиям, обреченному на самоуничтожение — и от того еще более остро переживающего муки. Ведя непрестанную агитацию и пропаганду, всегда высказываясь правдиво, без прикрас, партия подняла рабочих над их узким личным кругозором и открыла им широкие перспективы истории. После зимы 1918–1919 годов революция становится уделом Коммунистической партии» [5].

Воспевание большевиками партийной диктатуры, их защита милитаризации труда, их агрессивное неприятие любой критики слева — от социал-демократов или анархистов — явления, безусловно, порочные и опасные. Именно во время гражданской войны сформировались предпосылки сталинизма. Но факт остается фактом: левая альтернатива большевикам была труднореализуемой. Сам Серж ясно осознавал, что наиболее вероятной альтернативой большевизму был контрреволюционный террор.

Октябрьская революция, не будучи переворотом, означала захват власти партией, представлявшей меньшинство и оказавшейся в еще большей изоляции после своего решения о роспуске Учредительного собрания. Впрочем, к концу гражданской войны в России большевики завоевали большинство, став, таким образом, гегемоном в опустошенной стране.

Этот драматический перелом произошел не из-за ЧК и государственного террора, как бы безжалостны они ни были, а из-за того, что враги большевиков были раздроблены, из-за того, что большевиков поддержал рабочий класс, на их сторону переходило как крестьянство, так и национальные меньшинства. Да, конечным результатом стала диктатура революционной партии, но альтернативой был вовсе не демократический режим; единственной альтернативой была военная диктатура русских националистов, помещиков и погромщиков.

Коммунистический режим институционализировал военное измерение революции. Он разрушил творческий, анархичный и самоосвободительный дух 1917 года, но в то же время вписал себя в революционную канву. Движение революции в сторону советского режима проходило через некоторые этапы: гражданскую войну (1918-1921), коллективизацию сельского хозяйства (1930-1933), политические чистки, связанные с «московскими процессами» (1936-1938).

Распуская Учредительное собрание в декабре 1917 года, большевики настаивали на превосходстве советской демократии, но к концу гражданской войны она была на последнем издыхании. Во время жестокого и кровавого гражданского конфликта в Советской России ввели цензуру, политический плюрализм был подавлен вплоть до окончательного запрета каких-либо фракций внутри самой Коммунистической партии, труд был милитаризован, созданы первые исправительно-трудовые лагеря, а также учреждена новая тайная полиция (ЧК). В марте 1921 года жестокие репрессии в Кронштадте символизировали конец советской демократии, и из гражданской войны Советская Россия вышла однопартийной диктатурой.

Коллективизация сельского хозяйства стала жестокой расправой с крестьянской революцией, были изобретены новые формы тоталитарного насилия и бюрократически централизованной модернизации страны. Во второй половине 1930-х годов в результате политических чисток были физически ликвидированы остатки революционного большевизма, введен дисциплинарный контроль над обществом, установлен режим террора. За два десятилетия в СССР была создана гигантская система концлагерей.

С середины 1930-х годов СССР примерно соответствовал классическому определению тоталитаризма, разработанному несколько лет спустя многими политическими мыслителями консервативного толка: сочетание официальной идеологии, харизматического лидерства, однопартийной диктатуры, подавления верховенства права и политического плюрализма, монополизация всех средств коммуникации государственной пропагандой, социальный и политический террор, поддерживаемый системой концентрационных лагерей, подавление рыночного капитализма централизованной экономикой.

Это описание, используемое в настоящее время для указания на сходство между коммунизмом и фашизмом, является не то чтобы неправильным, а крайне поверхностным. Даже если не обращать внимания на огромные различия между коммунистической и фашистской идеологиями, а также на социальное и экономическое содержание двух политических систем, факт остается фактом: такое каноническое определение тоталитаризма не улавливает внутреннюю динамику советского режима. Вписать это определение в исторический процесс русской революции просто невозможно. Оно изображает СССР как статичную, монолитную систему, тогда как приход сталинизма означал глубокую и длительную трансформацию общества и культуры.

Столь же неудовлетворительно определение сталинизма как бюрократической контрреволюции или «преданной» революции. Сталинизм, безусловно, означал радикальный отход от любой идеи демократии и самоосвобождения, но, строго говоря, он не был контрреволюцией. Уместно сравнение с наполеоновской империей, поскольку сталинизм сознательно связывал преобразования, порожденные русской революцией, как с Просвещением, так и с традициями Российской империи, но он не был реставрацией «старого режима» ни в политическом, ни в экономическом, ни даже в культурном отношении.

Вовсе не восстанавливая власть старой аристократии, сталинизм создал совершенно новую экономическую, управленческую, научную и интеллектуальную элиту, набранную из низших классов советского общества — особенно крестьянства — и воспитанную новыми коммунистическими институтами. Это ключ к объяснению того, почему сталинизм выиграл от социального консенсуса, несмотря на террор и массовые депортации.

Интерпретация сталинизма как одной из стадий русской революции не означает, что мы предлагаем некое линейное описание. Первая волна террора пришлась на период гражданской войны, когда существованию самого СССР угрожала международная коалиция. Жестокость белой контрреволюции, ее крайне грубая пропаганда и бесчеловечная практика — в том числе погромы и массовые убийства — подтолкнули большевиков к установлению безжалостной диктатуры.

Сталин инициировал вторую и третью волны террора: коллективизацию и чистки — в 1930-е годы в усмиренной стране, границы которой были признаны на международном уровне, а ее политическому режиму не угрожали ни внешние, ни внутренние силы. Конечно, приход Гитлера к власти в Германии ясно сигнализировал о возможности новой войны в среднесрочной перспективе, но массовый, слепой и иррациональный характер сталинского насилия значительно ослабил СССР вместо того, чтобы укрепить и вооружить его для противостояния подобным опасностям.

Сталинизм был «революцией сверху», парадоксальной смесью модернизации и социального регресса, конечным результатом которой стали массовые депортации, система концлагерей, симфония судебных процессов, эксгумировавших фантазии инквизиции, волна массовых казней, обезглавивших государство, партию и армию. В сельской местности сталинизм означал, по словам Николая Бухарина, возврат к «феодальной эксплуатации» крестьянства с катастрофическими последствиями для экономики. В то время как в Украине голодали кулаки ◻️, советская власть превращала десятки тысяч крестьян в техников и инженеров [6].

Короче говоря, советский тоталитаризм совместил модернизм и варварство. Это было очень своеобразное, устрашающее, прометеевское явление. Арно Майер определяет его как «зыбкую амальгаму монументальных достижений и чудовищных
преступлений» [7]. Конечно, любой левый ученый или активист мог бы легко принять оценку Виктора Сержа в отношении морально-философской и политической линии, радикально отделявшей сталинизм от подлинного социализма, поскольку сталинский СССР стал, по его словам, «абсолютным, кастократическим тоталитарным государством, опьяненным собственной властью, для которой человек — ничто» [8]. Но это не меняет признанного самим Сержем факта: красный тоталитаризм развернул и продлил исторический процесс, начатый Октябрьской революцией.

Избегая какого-либо телеологического подхода, можно заметить, что описанный результат не был ни исторически неизбежным, ни строго включенным в марксистскую идеологическую модель. Тем не менее, истоки сталинизма нельзя просто списать, как предполагает радикальный функционализм, на исторические обстоятельства войны и социальную отсталость гигантской страны с абсолютистским прошлым, страны, в которой построение социализма неизбежно требовало повторения ужасов «первоначального накопления капитала».

Большевистская идеология сыграла свою роль во время гражданской войны в России — на этапе трансформации демократического подъема в безжалостную тоталитарную диктатуру. Расхожее большевистское видение насилия как «повивальной бабки истории» и преступное равнодушие к юридическим нормам со стороны революционного государства, исторически переходного и обреченного на отмирание, безусловно, способствовали возникновению авторитарного однопартийного режима.

Многочисленные нити ведут от революции к сталинизму, а также от СССР к коммунистическим движениям, действовавшим по всему миру. Сталинизм был тоталитарным режимом и одновременно, в течение нескольких десятилетий, господствующим левым течением в международном масштабе.

Большевики являлись радикальными западниками. Большевистская литература была полна ссылок на Французскую революцию 1848 года и Парижскую коммуну, но никогда не упоминала гаитянскую или мексиканскую революции. «Колесо истории», по мнению Троцкого и Ленина, любивших эту метафору, катилось от Петрограда к Берлину, а не от бескрайней русской деревни к полям Морелоса или антильским плантациям.

В одной из глав своей «Истории русской революции» Троцкий выразил сожаление по поводу того факта, что крестьяне обычно игнорируются учебниками истории, точно так же, как театральные критики не обращают внимания на рабочих, которые за кулисами управляют занавесом и меняют декорации. Однако в его собственной книге крестьяне предстают в основном как безликая масса. Ими не пренебрегают, но наблюдают за ними издалека, скорее с аналитической отстраненностью, чем с сочувствием.

В определенный момент большевики начали подвергать сомнению свое видение крестьянства, унаследованное от работ Маркса о французском бонапартизме, — как культурно отсталого и политически консервативного класса. Но их пролетаристский инстинкт оказался слишком силен, чтобы довести такой пересмотр до конца. В итоге это сделал антиколониальный коммунизм в период между двумя мировыми войнами, причем не без теоретических и стратегических конфликтов.

В Китае коммунистический поворот к крестьянству стал результатом как сокрушительного поражения городских революций середины 1920-х годов, так и попыток вписать марксизм в национальную историю и культуру. После кровавых репрессий со стороны Гоминьдана ◻️ ячейки Коммунистической партии в городах были почти полностью ликвидированы, а ее члены заключены в тюрьмы и подвергнуты преследованиям. Отступая в деревню, где была возможность скрыться и реорганизовать движение, многие коммунистические лидеры стали смотреть на крестьянство другими глазами, отказавшись от прежнего прозападного взгляда на азиатскую «отсталость».

Этот стратегический поворот, предмет острых споров между Коммунистическим Интернационалом и его китайской секцией в 1930-е годы, был заявлен Мао Цзэдуном в начале 1927 года, еще до массовых убийств, учиненных Гоминьданом в Шанхае и Кантоне в том же году. Вернувшись в родную провинцию Хунань, Мао написал знаменитый текст, в котором назвал крестьянство, а не городской пролетариат движущей силой китайской революции.

В 1931 году, вопреки влиянию Москвы, которая рассматривала крестьянские ополчения исключительно как спусковые механизмы городских восстаний, Мао настаивал на построении советской республики в Цзянси. Не веря в крестьянский характер китайской революции, он не смог бы организовать Великий поход, чтобы противостоять машине уничтожения, запущенной Гоминьданом. Великой поход, грандиозное предприятие, первоначально считавшееся трагической неудачей, стало прологом к успешной борьбе в следующем десятилетии: сначала против японской оккупации, а затем против самого Гоминьдана.

Провозглашение Китайской Народной Республики в Пекине в 1949 году стало результатом процесса, который, начавшись восстаниями 1925 года, привел к Великому походу и антияпонскому сопротивлению, а в Октябрьской революции 1917 года обрел одну из своих необходимых предпосылок. Но это был и результат пересмотра стратегии. Между китайской и русской революциями существовала сложная генетическая связь. Три основных измерения коммунизма — коммунизм как революция, как режим и как антиколониализм — символически слились в китайской революции.

Как радикальный разрыв с традиционным порядком, это, бесспорно, была революция, возвестившая конец многовекового угнетения. Итогом же гражданской войны стал захват власти военизированной партией, которая с самого начала установила свою диктатуру в самых авторитарных формах. А победа коммунистов в 1949 году, оказавшаяся результатом пятнадцатилетней борьбы сначала против японской оккупации, а затем против Гоминьдана — националистической силы, агента великих держав Запада, — ознаменовала не только конец колониализма в Китае, но и, если смотреть шире, стала значимой вехой в глобальном процессе деколонизации.

После русской революции социализм перешагнул границы Европы, встал на повестку дня на глобальном Юге и в колониальном мире. СССР, в силу своего промежуточного положения между Европой и Азией, а также гигантской территории, разместившийся на двух континентах, населенный разнообразными национальными, религиозными и этническими общностями, стал новым перекрестком между Западом и колониальным миром. Большевизм был в состоянии говорить на равных и с пролетарскими классами промышленно развитых стран, и с колонизированными народами Юга.

В XIX веке антиколониализма на Западе почти не существовало. Заметным исключением было анархистское движение, активисты и идеи которого широко циркулировали между Южной и Восточной Европой, Латинской Америкой и различными странами Азии. После смерти Маркса социализм связывал свои надежды и ожидания с растущей силой промышленного рабочего класса, который включал в себя в основном белых мужчин и был сконцентрирован в развитых (чаще всего протестантских) капиталистических странах Запада.

В каждой массовой социалистической партии имелись сильные течения, отстаивавшие «цивилизаторскую миссию» Европы во всем мире. Социал-демократические партии, особенно действовавшие в крупнейших империях, отложили освобождение колоний до социалистических преобразований в Европе и Соединенных Штатах. Большевики в корне порвали с такой традицией.

Второй конгресс Коммунистического Интернационала, состоявшийся в Москве в июле 1920 года, утвердил программный документ, призывавший к революциям против империализма в колониях: целью стало создание коммунистических партий в колониальном мире и поддержка национально-освободительных движений. Конгресс открыто утвердил радикальный отход от старых социал-демократических взглядов на колониализм.

Через пару месяцев большевики организовали в Баку, столице Азербайджана, съезд народов Востока, собравший почти две тысячи делегатов от двадцати девяти азиатских народов. За пять лет до коммунистических восстаний в Шанхае и Кантоне восемь китайских делегатов не играли никакой роли в дискуссиях. Тем не менее, ретроспективно нельзя игнорировать символическое символическое измерение бакинского съезда. В своей инаугурационной речи Григорий Зиновьев напрямую заявил, что Коммунистический Интернационал порвал со старыми социал-демократическими установками, согласно которым «цивилизованная» Европа может и должна выступать в качестве воспитателя «варварской» Азии [9]. Революция перестала считаться исключительной прерогативой «белых» европейских и американских рабочих, а социализм теперь нельзя было представить без освобождения колонизированных народов.

Противоречивые отношения между коммунизмом и национализмом проявятся в последующие десятилетия, но у истоков глобального антиколониализма стояла Октябрьская революция. В 1920-е годы антиколониализм внезапно переместился из области исторически возможного в область политической стратегии и военной организации. Об этом эпохальном изменении было объявлено на бакинском съезде.

Союз коммунизма и антиколониализма пережил несколько моментов кризиса и напряженности, связанных как с идеологическими конфликтами, так и с императивами внешней политики СССР. В конце Второй мировой войны Коммунистическая партия Франции участвовала в коалиционном правительстве, которое жестоко подавляло антиколониальные восстания в Алжире и на Мадагаскаре, и десятилетие спустя, в начале Алжирской войны, партия поддержала премьер-министра Ги Молле. В Индии коммунистическое движение оказалось на обочине во время Второй мировой войны из-за своего решения приостановить антиколониальную борьбу и поддержать Британскую империю, вступившую в военный союз с СССР против стран Оси.

Эти примеры ясно показывают противоречия коммунистического антиколониализма, но они не отрицают историческую роль СССР как тыла многих антиколониальных революций. Весь процесс деколонизации происходил в условиях Холодной войны, при том балансе сил, который был установлен существованием СССР.

Если смотреть ретроспективно, деколонизация предстает как исторический опыт, в котором постоянно соединялись ранее упомянутые противоречивые измерения коммунизма — эмансипация и авторитаризм, революция и диктаторская власть. В большинстве случаев антиколониальная борьба задумывалась и организовывалась как военные кампании освободительных армий, а установленные ей политические режимы с самого начала были однопартийными диктатурами.

В Камбодже по окончании ожесточенной войны военное измерение антиколониальной борьбы полностью задушило какие-либо освободительные порывы, а захват власти красными кхмерами немедленно привел к установлению геноцидального режима. Счастье восставшей Гаваны первого января 1959 года и ужас камбоджийских полей смерти — диалектические полюса коммунизма-как-антиколониализма.

Четвертое измерение коммунизма двадцатого века — социал-демократическое: в определенных странах в определенные периоды коммунизм играл роль, которую традиционно выполняла социал-демократия. Так произошло в некоторых странах Запада в основном в послевоенные десятилетия благодаря стечению обстоятельств, связанных с международным контекстом, внешней политикой СССР, отсутствием или слабостью классических социал-демократических партий. То же самое произошло в некоторых странах, родившихся в результате деколонизации.

Наиболее показательные примеры этого своеобразного явления можно найти в США времен «Нового курса», в послевоенной Франции и Италии, а также в Индии (в Керале и Западной Бенгалии). Конечно, социал-демократический коммунизм имел меньший географический и хронологический охват, чем другие его формы. В какой-то мере возрождение самой социал-демократии после 1945 года было побочным продуктом Октябрьской революции, изменившей баланс сил в глобальном масштабе и вынудившей капитализм существенно трансформироваться, обретя «человеческое лицо».

Социал-демократический коммунизм — это определение-оксюморон, которое учитывает связи французского, итальянского или индийского коммунизма с революциями, сталинизмом и деколонизацией. Оно не упускает из виду ни способность этих движений руководить повстанцами — особенно во время Сопротивления нацистской оккупации, — ни их органические связи с Москвой на протяжении нескольких десятилетий. Первая открытая критика внешней политики СССР со стороны таких движений последовала лишь в 1960-х годах: сначала в связи с китайско-советским расколом, затем в связи с вторжением советских танков в Чехословакию.

Даже их внутренняя структура и организация были, по крайней мере, до конца 1970-х годов гораздо более сталинистскими, чем социал-демократическими, как и их культура, теоретические источники и политическое воображение. Несмотря на эти хорошо узнаваемые черты, такие партии играли типичную социал-демократическую роль: реформирование капитализма, сдерживание социального неравенства, обеспечение доступности здравоохранения, образования и досуга для наибольшего числа людей — короче говоря, улучшение условий жизни рабочего класса и предоставление ему политического представительства.

Конечно, одной из характерных черт социал-демократического коммунизма было то, что его не допускали до политической власти, за исключением пары лет между окончанием Второй мировой войны и началом Холодной войны (лебединая песня социал-демократического коммунизма — участие Компартии Франции в левом коалиционном правительстве под руководством Франсуа Миттерана в начале 1980-х). В отличие от британской Лейбористской партии, Социал-демократической партии Германии или скандинавских социал-демократий социал-демократический коммунизм не мог считаться отцом государства всеобщего благосостояния.

В Соединенных Штатах Коммунистическая партия была одним из левых столпов «Нового курса» наряду с профсоюзами, но так и не вошла в администрацию Рузвельта. Компартия США не достигла власти, зато подверглась маккартистским чисткам. Во Франции и Италии коммунистические партии оказали сильное влияние на послевоенную социальную политику — благодаря своей силе и способности осуществлять давление на правительства. Ареной таких социал-реформистских движений был «муниципальный социализм» в тех городах, в которых им удавалось закрепить свою гегемонию и власть, вроде Болоньи или парижского «красного пояса». В Индии, гораздо более крупной стране, коммунистические правительства Кералы и Западной Бенгалии можно считать эквивалентом «местных», постколониальных государств всеобщего благосостояния.

В Европе социал-демократический коммунизм имел две обязательных предпосылки: с одной стороны, Сопротивление, придавшее коммунистическим партиям статус демократических сил; с другой стороны, экономический рост, последовавший за послевоенным восстановлением. К 1980-м годам время социал-демократического коммунизма закончилось. Таким образом, конец коммунизма в 1989 году проливает новый свет на историческую траекторию самой социал-демократии.

Завершенная форма социал-демократического государства всеобщего благосостояния существовала только в Скандинавии. В других местах государство всеобщего благосостояния было скорее результатом внутреннего реформирования капитализма, чем социал-демократическим завоеванием. В конце Второй мировой войны на руинах Европы капитализм не мог вернуться к жизни без мощного вмешательства государства. Несмотря на свою очевидную — и в значительной степени достигнутую — цель: защита принципа «свободного рынка» от советской экономики, план Маршалла, как следует из его названия, был именно «планом», гарантировавшим переход от тотальной войны к мирному восстановлению. Без столь массивной американской помощи многие разрушенные европейские страны не смогли бы быстро восстановиться, Соединенные Штаты же опасались, что новый экономический коллапс подтолкнет целые страны к коммунизму. В этом смысле послевоенное государство всеобщего благоденствия явилось неожиданным итогом сложного и противоречивого противостояния коммунизма и капитализма, начавшегося в 1917 году.

Какими бы ни были ценности, убеждения и обязательства членов социал-демократических партий и даже их лидеров, социал-демократия играла роль рантье: она могла защищать свободу, демократию и социальное государство в капиталистических странах просто потому, что существовал СССР, а капитализм в условиях Холодной войны был вынужден трансформироваться. После 1989 года капитализм вновь обрел свое «дикое» лицо, энергию своих героических времен и почти повсеместно демонтировал государство всеобщего благосостояния.

В большинстве западных стран социал-демократия встала на позиции неолиберализма и стала важным инструментом перехода к нему. А наряду с социал-демократией старого образца исчез даже социал-демократический коммунизм. Самороспуск Итальянской коммунистической партии в 1991 году оказался символическим эпилогом этого процесса: она превратилась даже не в классическую социал-демократическую партию, а скорее в сторонника левоцентристского либерализма, явно следуя модели Демократической партии США.

В 1989 году падение коммунизма ознаменовало конец всей пьесы — эпической и трагичной, захватывающей и жуткой. Время деколонизации и государства всеобщего благосостояния прошло, но крах коммунизма-как-режима повлек за собой и крах коммунизма-революции. Вместо высвобождения новых сил распад СССР привел к массовому осознанию исторического поражения революций ХХ века: парадоксальным образом крушение реального социализма поглотило коммунистическую утопию.

Левые XXI века вынуждены изобретать себя заново, дистанцироваться от прежних шаблонов. Это значит создавать новые модели, новые идеи и новое утопическое воображение. Такая реконструкция — непростая задача, поскольку падение коммунизма оставило мир без альтернатив капитализму и создало иной интеллектуальный ландшафт. Новое поколение выросло в неолиберальном мире, в котором капитализм стал «естественной» формой жизни.

Левые вновь открыли для себя разнообразие революционных традиций, которые подавлялись или маргинализировались в течение столетия, в первую очередь анархизм, признали множество политических субъектов, которые ранее игнорировались или оттеснялись на второстепенное место. Опыт движений «альтерглобализма» ◻️, «Арабской весны» ◻️, «Оккупай Уолл-Стрит» ◻️, испанских «Рассерженных» ◻️, СИРИЗА ◻️, французского «Ночного стояния» ◻️ и «Желтых жилетов» ◻️, феминистских и ЛГБТ-движений, а также Black Lives Matter — все это шаги к созданию нового революционного воображения, прерывистые, питаемые памятью, но в то же время оторванные от истории ХХ века и лишенные полезного наследия.

Коммунизм двадцатого века, родившийся как попытка штурмовать небо, вместе с фашизмом и в противостоянии с ним стал выражением диалектики Просвещения. В конце концов, промышленные города советского типа, пятилетки, коллективизация сельского хозяйства, космические корабли, лагеря ГУЛАГа, превращенные в производства, ядерное оружие и экологические катастрофы стали различными формами торжества инструментального разума. Разве коммунизм не был пугающим ликом прометеевской мечты, идеи прогресса, которая стирала и уничтожала всякий опыт самоосвобождения? Разве сталинизм не был бурей, «громоздящей руины над руинами» в духе Вальтера Беньямина, бурей, которую миллионы людей ошибочно называли «прогрессом»? [10] Фашизм объединил набор консервативных ценностей, унаследованных от контрпросвещения, с модерным культом науки, техники и механической надежности. Сталинизм сочетал аналогичный культ технической модерности с радикальной и авторитарной формой Просвещения: социализм превратился в «холодную утопию».

Новые интернациональные левые не добьются успеха, если не проработают этот исторический опыт. Извлечение освободительного ядра коммунизма из этого поля, загроможденного руинами, — не абстрактная, чисто интеллектуальная операция. Потребуются новые битвы, новые констелляции, в которых вдруг всплывет прошлое и «вспыхнет память». Революции нельзя запланировать, они всегда приходят неожиданно.

1. Benjamin, W. (1940): "On the Concept of History". In: WBSW, vol. 4.
2. Berkman, A. (1989): The Bolshevik Myth: Including the "anti-Climax", Diary 1920-1922. London.
3. Malaparte, C. (1932): Coup d'État: The Technique of Revolution. New York.
4. Mayer, A.J. (2000): The Furies: Violence and Terror in the French and Russian Revolutions. Princeton.
5. Serge, V. (1992): Year One of the Russian Revolution. London.
6. Serge, V. (2012): Memoirs of a Revolutionary. New York.
7. Werth, N. (1999): "A State Against Its People". In: S. Courtois (ed.): The Black Book of Communism: Crimes, Terror, Repression. Cambridge.
8. Zinoviev, G.; Lenin, V. (1993): To See the Dawn. Baku, 1920 — First Congress of the Peoples of the East. New York.
9. Троцкий, Л. (2011): История русской революции. Том 2. Москва.