Деколониальная проза как будущее России?
Публикация: 31 июля 2022
Я долж_на был_а дописать эту статью к 23 февраля, она должна была быть посвящена российской современной прозе, должна была осмыслять наличие или отсутствие так называемой деколониальной прозы, но её не случилось, потому что 24 февраля наш мир изменился навсегда. Мы все оказались лишены будущего в одночасье, вместо него только сухие цифры потерь, в том числе человеческих, смутные очертания пространств, людей, домов. Самое страшное: мы вдруг онемели, наши языки оказались отрезаны или пришиты к нёбу, советский принцип «не говори лишнего» вновь стал актуальным, разговоры сузились до размеров маленькой кухни в серой хрущевке, а дихотомия «свой» — «чужой» объявлена принципом выживания.
Деколониальная проза как будущее России?
Я долж_на был_а дописать эту статью к 23 февраля, она должна была быть посвящена российской современной прозе, должна была осмыслять наличие или отсутствие так называемой деколониальной прозы, но её не случилось, потому что 24 февраля наш мир изменился навсегда. Мы все оказались лишены будущего в одночасье, вместо него только сухие цифры потерь, в том числе человеческих, смутные очертания пространств, людей, домов. Самое страшное: мы вдруг онемели, наши языки оказались отрезаны или пришиты к нёбу, советский принцип «не говори лишнего» вновь стал актуальным, разговоры сузились до размеров маленькой кухни в серой хрущевке, а дихотомия «свой» — «чужой» объявлена принципом выживания.
Я задаюсь тем же вопросом, что и Мэгги Нельсон в книге «Аргонавты»: «зачем я пишу или почему я не перестаю писать»◻️ Почему же я всё-таки решил_а написать этот текст?
Первая и главная причина: мне думается, что
Я задаюсь тем же вопросом, что и Мэгги Нельсон в книге «Аргонавты»: «зачем я пишу или почему я не перестаю писать»◻️ Почему же я всё-таки решил_а написать этот текст?
Первая и главная причина: мне думается, что
происходящее сейчас — неизбежное следствие колониальности.
Колониализм и колониальность не равны друг другу, но прочно связаны. Колониальность сознания часто возвращает общество или социальную группу обратно к порочному кругу колония — империя, что стало особенно наглядно в последнее время.. До тех пор пока мы не перестанем воспринимать Другого как недостойного, незначительного, заслуживающего битья и оскорблений, человечество обречено на замкнутый круг насилия и иерархии. Достаточно взглянуть на цитаты главных представителей европейских медиа — BBC, CNN и других — чтобы осознать, что колониальность разлита повсюду, как пятна нефти на поверхности океана:
Люси Уотсон, корреспондентка британского телеканала ITV
«This isn't a place, with all due respect, like Irag or Afganistan that has seen conflict raging for decades. This is a relatively civilised, relatively European city where you wouldn't expect that or hope that it's going to happen. I have to choose those words carefully too».
Charlie D'Agata, correspondent, CBS News
«При всем уважении, это не Иран или Афганистан, где конфликт бушует десятилетиями. Это относительно цивилизованный, относительно европейский город, где вы не ожидаете этого и не надеетесь, что это произойдет. Мне пришлось тщательно подбирать слова, чтобы сказать это».Чарли Д'Агата, корреспондент, CBS News
«It's really emotional for me because I see European people with blue eyes and blonde hair being killed every day with Putin's missiles and his helicopters and rockets»
Ukranian politician and prosecutor David Sakvarelidze, BBC
«Это очень ранит меня, потому что я вижу, как европейских людей с голубыми глазами и светлыми волосами убивают каждый день ракетами Путина, его вертолетами и ракетами».Украинский политик и прокурор Давид Сакварелидзе, Би-би-си
«These are not refugees from Syria, these are refugees from Ukraine… They're Christian, they're white, they're very similar [to us]».
Kelly Cobiella, correspondent of NBS news
«Это не беженцы из Сирии, это беженцы из Украины... Они христиане, они белые, они очень похожи [на нас]».Келли Кобиелла, корреспондент новостей NBS
Подобные высказывания вызвали волну недовольства на Ближнем Востоке и в восточном мусульманском мире. Ни для кого не секрет, что инциденты, теракты, случаи массовой гибели людей в этих регионах, как правило, не освещаются так, как они освещаются в европейском или западном мире. Это также связано с колониальностью. Восприятие Другого как варвара или врага приводит к тому, что многие ошибочно полагают, что там нищета, смерть, разруха — нормальное состояние общества, а Другой будто бы обречен на подобное существование. К сожалению, даже демократические европейские общества до сих пор не брезгуют делением людей на своих и чужих, что подтверждают и вышеперечисленные цитаты. При этом важно отметить, что Европа, как и Запад в широком смысле, начинает свое движение к рефлексии травмирующего опыта, количество трудов, посвященных деколониальности и постколониальному опыту растет, а социум пытается адаптироваться под нужды угнетенных групп. Что же происходит в России?
Российский менеджер, издатель и редактор Илья Красильщик пишет о провале нации, используя обобщающую категорию «нация». опрос в том, в чем ее отличие от категории «русский мир». . Они обе во многом колониальны и не отличны от идей советской империи о дружбе народов. Подобные категоризации стирают уникальность каждого. Сейчас мы видим, что между государством и его жителями ставится знак равно без учёта пресловутой многонациональности, трудовых мигрантов и беженцев, а также этнически нерусских, проживающих в России. Конечно, сам тезис о стыде, вине совершенно справедлив, кроме того, трудно спорить с тем, что мы,
исследователь_ницы, писатель_ницы, художни_цы, преподаватель_ницы часто соглашались на компромиссы, боялись и молчали, воспитывали детей в страхе, встроились в ужасные колониальные институции и системы, чтобы прокормиться и выживать, но означает ли это, что сейчас мы должны замолчать?
Героиня фильма «Две минуты до полуночи» израильской художницы Яэль Бартаны в какой-то момент произносит: «...необходимо объяснить людям, что другой — это не другой, это человек, имеющий такие же права и особенности, как и все мы». Только объяснив это всем, мы, может быть, имеем небольшой шанс на новый мир. По этой причине продолжать говорить и писать чрезвычайно важно. Другой вопрос в том, что инструменты, которыми мы пользовались до этого, вряд ли сработают, а сам язык требует пересмотра.
Сейчас мы оказались в реальности, очень похожей на последний клип группы Shortparis «Яблонный сад», где ветераны и мы, поколение нынешнего времени, задаем одни и те же вопросы: где край печали и чья теперь страна? Мы — дети предыдущего поколения, будучи похороненными яблоками под толщей снега, открываем онемевшие губы: сможет ли сквозь нас пробиться новая жизнь, дадим ли мы миру новые слова, сможем ли пережить очередную мясорубку истории?
Сейчас мы оказались в реальности, очень похожей на последний клип группы Shortparis «Яблонный сад», где ветераны и мы, поколение нынешнего времени, задаем одни и те же вопросы: где край печали и чья теперь страна? Мы — дети предыдущего поколения, будучи похороненными яблоками под толщей снега, открываем онемевшие губы: сможет ли сквозь нас пробиться новая жизнь, дадим ли мы миру новые слова, сможем ли пережить очередную мясорубку истории?
Неизбежно, лишенные тропинок и дорог, пребывая в тумане, мы можем только повернуть назад и двинуться в сторону прошлого, ретроспективного. Вероятно, именно это случится и с литературой. С одной стороны, напряженные политические и исторические периоды душат язык, делают его неподвижным, негибким, неспособным давать новые формы. С другой — подобный поворот к прошлому, к семье, к детству позволит пересмотреть и пересобрать уже сформированные представления и, возможно, станет основой нового деколониального высказывания.
В какой-то степени сейчас мы все ощутим на себе, каково это стать другим, каково это: быть угнетенным. Те, кто покинули Россию, будут вынуждены встраиваться в новую культуру и среду и, вероятно, столкнутся с неприятием, агрессией, колониальностью. Те, кто останутся тут, больше не смогут открыто выражать свое несогласие и откровенно писать о происходящем, будучи под контролем бездушной государственной машины.
В какой-то степени сейчас мы все ощутим на себе, каково это стать другим, каково это: быть угнетенным. Те, кто покинули Россию, будут вынуждены встраиваться в новую культуру и среду и, вероятно, столкнутся с неприятием, агрессией, колониальностью. Те, кто останутся тут, больше не смогут открыто выражать свое несогласие и откровенно писать о происходящем, будучи под контролем бездушной государственной машины.
В некоторой степени мы все в один момент стали субалтернами.
Означает ли это, что наш текст станет деколониальным?
Означает ли это, что наш текст станет деколониальным?
Важно понимать, что определения «деколониальный текст» не существует, кроме того, постколониальная литература и деколониальная настолько близки друг к другу в плане тем и писательских инструментов, что в некоторой степени это стирает границу между ними. Тем не менее: давайте попробуем рассмотреть некоторые примеры современных текстов и помыслить о том, как может существовать язык в нынешнее время.
Начнем с текста, написанного выпускницей Школы литературных практик в Москве, Дианой Янабарисовой. Диана Янбарисова – татаробашкирка, писательница, выпускница Школы литературных практик и Creative Writing School ◻️
Рассказ «Дурия» в глобальном смысле осмысляет позицию Другого. Во-первых, с точки зрения позиции в социуме: так, на фоне всего повествования мы наблюдаем, как мать героини пытается снять квартиру в Москве, вынужденная всякий раз повторять, что Дагестан — это часть России. Во-вторых, языковые трудности и существование в поле иного языка: героиня стыдливо прячет собственное имя, называя себя Дусей, а не Дурией:
«И, замечая Дурию:
— Ой, это что у вас тут, воспитательный момент?
— Это мы думаем над своим поведением, — мамин голос все такой же строгий, а значит придется еще помаяться.
— Что ж ты натворила такое, Дурия-къызым?
Дурия не оборачивается. Надо притвориться, что тебя нет. Угол превращает в невидимку — негласное правило наказания и привилегия наказанного.
— А она у нас, оказывается, теперь не Дурия, а Дуся. Бабушкино имя ей, видите ли, больше не нравится. Раньше всегда нравилось, а в Москве что-то вдруг разонравилось».
В тексте появляются слова на кумыкском языке: къызым — дочка; гьа, шолаймы — ах, вот оно что; яхшы — хорошо; баракалла — спасибо; адина-эчив — тетя Адина. Сплетенность одного языка с другим — единая черта как постколониальной, так и деколониальной литературы. Здесь принципиально то, что все эти языки, пласты, слова и звуки едины и неразделимы. Мы слышим разговор матери по телефону, шаги родственников, их обращения друг к другу и Comedy Club на фоне. Поскольку текст написан в рамках проекта ШЛП «Страсти по Конституции», он не просто сопровождается статьей Конституции, но и отталкивается от нее и полемизирует с ней:
«Статья 26 Конституции РФ, часть 1.Каждый вправе определять и указывать свою национальную принадлежность. Никто не может быть принужден к определению и указанию своей национальной принадлежности».
Симптоматично, что Другой часто оказывается фактически обязан указывать, объяснять и прояснять собственную этническую и национальную принадлежность окружающим, в особенности, в ситуации съемного жилья. Необходимость подробно рассказывать об этом в случае, если у вас нерусское имя или неславянская внешность — ни для кого не секрет. Я и сама неоднократно сталкивал_ась с подобными ситуациями.
Конфликт между матерью Фатимой и дочерью Дурией разгорается из-за имени: мать узнает, что дочь именует себя Дусей вместо собственного имени Дурия.
Стыд вокруг имени — частая проблема культурных трикстеров и билингвальных детей, об этом же пишет писательница и эссеистка Егана Джаббарова в своем эссе «Мое сложное имя», недавно вышедшем в Garage Journal. Джаббарова Егана — поэтесса азербайджанского происхождения, организаторка и кураторка фестиваля «Межа». Автор поэтических книг «Босфор» (2015), «Поза Ромберга» (2017), «Красная кнопка тревоги» (2020). Лауреат премии «Поэтический дебют» журнала «Новая Юность» (2016) ◻️ В эссе она пишет: «Я не осознавала, что меня это ранит. Как вода точит камень, так каждое имя разрушало мою идентичность: Яна, Иоанна, Игана, Гюльчитай, Эгана и много-много других имён. Меня колонизировали, моё тело было расчленено на сотни разных частей, имеющих свои названия, имеющих свои истории и теории, существовали целые районы, где жили самые грязные слова, самые страшные имена, самые горькие капли». Текст осмысляет процесс переименования как колониальный акт, насильственно стирающий не только имена людей, но и факт их существования.
Попутно мы узнаем, что мать Дурии вынуждена работать по ночам, а Дурия обозначает «жемчужина». Неслучайно в финале текста главная героиня по слогам читает русское имя «ду-ся», осознавая, как оно на деле уничтожает не только ее, но и ее культурное и этническое наследие, наконец, она гладит маму по волосам: обнаруживая сходство в их внешности, а вместе с ним и всю историю рода:
«Дурия заглядывает внутрь — не выкинула — берет кружку в руки, шепотом читает: «ду-ся», проводит пальцем по буквам».
**
«Идет в комнату с чашкой в руке: надо нести по одной, медленно — не пролить, не обжечься. Ставит ее на стол перед мамой. Бережно касается маминых волос — густых, черных, таких же, как у нее самой, — и та просыпается».
Имя непросто обозначает факт нашего существования, но и несет в себе некоторого рода генетическое ДНК. Так, внутренняя колониальность часто побуждает переименовывать Другого в собственную версию имени. Многие иностранные студент_ки или мигрант_ки самостоятельно переименовывают себя и придумывают русские аналоги. Процесс возвращения своего имени и отказ от стыда — важная составляющая внутренней деколонизации, а потому появление этой темы в современной художественной литературе чрезвычайно значимо. Диана Янбарисова работает с постколониальной и деколониальной проблематикой и в поэтических текстах. Например, ее текст «Шекере», посвященный семье. Он также вышел в рамках антологии Школы литературных практик «Страсти по Конституции», а потому сопровождается статьей Кконституции:
«Статья 67.1. Конституции РФ, часть 2 (предложенная поправка от марта 2020 года). Российская Федерация, объединенная тысячелетней историей, сохраняя память предков, передавших нам идеалы и веру в Бога, а также преемственность в развитии Российского государства, признает исторически сложившееся государственное единство».
Авторка ставит под сомнение тезис о памяти предков и с горечью замечает:
«какую память о них сохраняет Российская Федерация,
кроме годов рождения и — реже — смерти».
Вместе с тем, унификация людей и исчезновение их имен, их подмена на даты, уравновешивается именами родственников, в этом смысле проговаривание имени вслух — уже значимый акт, делающий близких видимыми и живыми:
«…я смотрю на имена своих предков:
Минисафа,
Лутфурахман,
Абдулхалим,
Гульзагифа, —
и пытаюсь представить, как они жили,
во что они верили»
Особенно важно возвращение в прошлое и разрушение линейности. Линейность и прогресс часто ассоциируют каждый последующий этап, как улучшенный предыдущий — подобное видение зачастую закрепляет колониальность, поскольку по этой логике все носитель_ницы альтернативных форм знания воспринимаются как «отсталые» и недостойные внимания. Это автоматически обесценивает огромные пласты культурного наследия. Кроме того, другие оказываются исключены и забыты, а потому обращение к прошлому, к личному прошлому и семейному архиву — важный мотив деколониального текста.
Здесь, как и в рассказе «Дурия», появляется другой язык, но интересно, что эти слова не вплетаются в лоно текста, а сознательно подаются в виде достаточно ограниченного списка фраз. Диана Янбарисова не просто дает им право и возможность звучать и стать слышимыми, но и иллюстрирует трагедию языка, его размывание, стирание и исчезновение, в особенности, среди молодого билингвального поколения:
«когда я была маленькая, кортотай говорил на башкирском,
неней на татарском,
а я отвечала — чем старше, тем чаще — на русском.
вот что я помню:
һөт — сөт
кызым — ҡыҙым
инде — инде
мин һине яратам — мин сине яратам
уф, Алла — уф, Алла —
и в деревне могу только слушать,
пить чай из пиалы
и улыбаться, кивать».
Обращает на себя внимание сплетенность исторического и человеческого: в металлическое и холодное нутро исторической мясорубки попадают обычные люди, на фоне появляющихся бездушных аббревиатур они живут свою обычную жизнь и пытаются выживать.
Та же связь исторического и личного являет себя и в тексте Рамиля Ниязова «Настоящей уйгуркой стала только моя мертвая бабушка», опубликованном в веб-зине Autovirus.
Рамиль Ниязов — казах, уйгурского происхождения, выпускник Открытой Литературной Школы Алматы (семинар поэзии Павла Банникова), сотрудник Крёльского культурного центра. Студент-бакалавр факультета свободных искусств и наук СПбГУ. Лонг-листер премии Аркадия Драгомощенко (2019).
Рассказ делится на несколько частей: 1. Знание бедных; 2. Память о земле; 3. Безродность; 4. Наследство; 5. Конец пролога; 6. Мы никогда не были настоящими уйгурами; 7. Уйгур.
Каждая часть, с одной стороны, предстает как замкнутая на себе миниатюра, с другой — объединяется в общий текст. Уже в начале повествования автор предлагает нам разделение на культуру обороняющихся и культуру нападающих. Обороняющиеся (в постколониальной теории они могли бы быть названы субалтернами) голодны и бедны, единственное их богатство, а вместе с тем и ноша — память. Нападающие никогда не смогут понять тех, кто обороняется, поскольку их тела, сознания, мысли никогда не приблизятся друг к другу. Это лейтмотив всего текста, подкрепленный и визуальной работой, недаром упомянутой в начале:
«Обычно я показываю её своим любимым и говорю: “Слева — ваши предки, а справа — мои”».
Начнем с текста, написанного выпускницей Школы литературных практик в Москве, Дианой Янабарисовой. Диана Янбарисова – татаробашкирка, писательница, выпускница Школы литературных практик и Creative Writing School ◻️
Рассказ «Дурия» в глобальном смысле осмысляет позицию Другого. Во-первых, с точки зрения позиции в социуме: так, на фоне всего повествования мы наблюдаем, как мать героини пытается снять квартиру в Москве, вынужденная всякий раз повторять, что Дагестан — это часть России. Во-вторых, языковые трудности и существование в поле иного языка: героиня стыдливо прячет собственное имя, называя себя Дусей, а не Дурией:
«И, замечая Дурию:
— Ой, это что у вас тут, воспитательный момент?
— Это мы думаем над своим поведением, — мамин голос все такой же строгий, а значит придется еще помаяться.
— Что ж ты натворила такое, Дурия-къызым?
Дурия не оборачивается. Надо притвориться, что тебя нет. Угол превращает в невидимку — негласное правило наказания и привилегия наказанного.
— А она у нас, оказывается, теперь не Дурия, а Дуся. Бабушкино имя ей, видите ли, больше не нравится. Раньше всегда нравилось, а в Москве что-то вдруг разонравилось».
В тексте появляются слова на кумыкском языке: къызым — дочка; гьа, шолаймы — ах, вот оно что; яхшы — хорошо; баракалла — спасибо; адина-эчив — тетя Адина. Сплетенность одного языка с другим — единая черта как постколониальной, так и деколониальной литературы. Здесь принципиально то, что все эти языки, пласты, слова и звуки едины и неразделимы. Мы слышим разговор матери по телефону, шаги родственников, их обращения друг к другу и Comedy Club на фоне. Поскольку текст написан в рамках проекта ШЛП «Страсти по Конституции», он не просто сопровождается статьей Конституции, но и отталкивается от нее и полемизирует с ней:
«Статья 26 Конституции РФ, часть 1.Каждый вправе определять и указывать свою национальную принадлежность. Никто не может быть принужден к определению и указанию своей национальной принадлежности».
Симптоматично, что Другой часто оказывается фактически обязан указывать, объяснять и прояснять собственную этническую и национальную принадлежность окружающим, в особенности, в ситуации съемного жилья. Необходимость подробно рассказывать об этом в случае, если у вас нерусское имя или неславянская внешность — ни для кого не секрет. Я и сама неоднократно сталкивал_ась с подобными ситуациями.
Конфликт между матерью Фатимой и дочерью Дурией разгорается из-за имени: мать узнает, что дочь именует себя Дусей вместо собственного имени Дурия.
Стыд вокруг имени — частая проблема культурных трикстеров и билингвальных детей, об этом же пишет писательница и эссеистка Егана Джаббарова в своем эссе «Мое сложное имя», недавно вышедшем в Garage Journal. Джаббарова Егана — поэтесса азербайджанского происхождения, организаторка и кураторка фестиваля «Межа». Автор поэтических книг «Босфор» (2015), «Поза Ромберга» (2017), «Красная кнопка тревоги» (2020). Лауреат премии «Поэтический дебют» журнала «Новая Юность» (2016) ◻️ В эссе она пишет: «Я не осознавала, что меня это ранит. Как вода точит камень, так каждое имя разрушало мою идентичность: Яна, Иоанна, Игана, Гюльчитай, Эгана и много-много других имён. Меня колонизировали, моё тело было расчленено на сотни разных частей, имеющих свои названия, имеющих свои истории и теории, существовали целые районы, где жили самые грязные слова, самые страшные имена, самые горькие капли». Текст осмысляет процесс переименования как колониальный акт, насильственно стирающий не только имена людей, но и факт их существования.
Попутно мы узнаем, что мать Дурии вынуждена работать по ночам, а Дурия обозначает «жемчужина». Неслучайно в финале текста главная героиня по слогам читает русское имя «ду-ся», осознавая, как оно на деле уничтожает не только ее, но и ее культурное и этническое наследие, наконец, она гладит маму по волосам: обнаруживая сходство в их внешности, а вместе с ним и всю историю рода:
«Дурия заглядывает внутрь — не выкинула — берет кружку в руки, шепотом читает: «ду-ся», проводит пальцем по буквам».
**
«Идет в комнату с чашкой в руке: надо нести по одной, медленно — не пролить, не обжечься. Ставит ее на стол перед мамой. Бережно касается маминых волос — густых, черных, таких же, как у нее самой, — и та просыпается».
Имя непросто обозначает факт нашего существования, но и несет в себе некоторого рода генетическое ДНК. Так, внутренняя колониальность часто побуждает переименовывать Другого в собственную версию имени. Многие иностранные студент_ки или мигрант_ки самостоятельно переименовывают себя и придумывают русские аналоги. Процесс возвращения своего имени и отказ от стыда — важная составляющая внутренней деколонизации, а потому появление этой темы в современной художественной литературе чрезвычайно значимо. Диана Янбарисова работает с постколониальной и деколониальной проблематикой и в поэтических текстах. Например, ее текст «Шекере», посвященный семье. Он также вышел в рамках антологии Школы литературных практик «Страсти по Конституции», а потому сопровождается статьей Кконституции:
«Статья 67.1. Конституции РФ, часть 2 (предложенная поправка от марта 2020 года). Российская Федерация, объединенная тысячелетней историей, сохраняя память предков, передавших нам идеалы и веру в Бога, а также преемственность в развитии Российского государства, признает исторически сложившееся государственное единство».
Авторка ставит под сомнение тезис о памяти предков и с горечью замечает:
«какую память о них сохраняет Российская Федерация,
кроме годов рождения и — реже — смерти».
Вместе с тем, унификация людей и исчезновение их имен, их подмена на даты, уравновешивается именами родственников, в этом смысле проговаривание имени вслух — уже значимый акт, делающий близких видимыми и живыми:
«…я смотрю на имена своих предков:
Минисафа,
Лутфурахман,
Абдулхалим,
Гульзагифа, —
и пытаюсь представить, как они жили,
во что они верили»
Особенно важно возвращение в прошлое и разрушение линейности. Линейность и прогресс часто ассоциируют каждый последующий этап, как улучшенный предыдущий — подобное видение зачастую закрепляет колониальность, поскольку по этой логике все носитель_ницы альтернативных форм знания воспринимаются как «отсталые» и недостойные внимания. Это автоматически обесценивает огромные пласты культурного наследия. Кроме того, другие оказываются исключены и забыты, а потому обращение к прошлому, к личному прошлому и семейному архиву — важный мотив деколониального текста.
Здесь, как и в рассказе «Дурия», появляется другой язык, но интересно, что эти слова не вплетаются в лоно текста, а сознательно подаются в виде достаточно ограниченного списка фраз. Диана Янбарисова не просто дает им право и возможность звучать и стать слышимыми, но и иллюстрирует трагедию языка, его размывание, стирание и исчезновение, в особенности, среди молодого билингвального поколения:
«когда я была маленькая, кортотай говорил на башкирском,
неней на татарском,
а я отвечала — чем старше, тем чаще — на русском.
вот что я помню:
һөт — сөт
кызым — ҡыҙым
инде — инде
мин һине яратам — мин сине яратам
уф, Алла — уф, Алла —
и в деревне могу только слушать,
пить чай из пиалы
и улыбаться, кивать».
Обращает на себя внимание сплетенность исторического и человеческого: в металлическое и холодное нутро исторической мясорубки попадают обычные люди, на фоне появляющихся бездушных аббревиатур они живут свою обычную жизнь и пытаются выживать.
Та же связь исторического и личного являет себя и в тексте Рамиля Ниязова «Настоящей уйгуркой стала только моя мертвая бабушка», опубликованном в веб-зине Autovirus.
Рамиль Ниязов — казах, уйгурского происхождения, выпускник Открытой Литературной Школы Алматы (семинар поэзии Павла Банникова), сотрудник Крёльского культурного центра. Студент-бакалавр факультета свободных искусств и наук СПбГУ. Лонг-листер премии Аркадия Драгомощенко (2019).
Рассказ делится на несколько частей: 1. Знание бедных; 2. Память о земле; 3. Безродность; 4. Наследство; 5. Конец пролога; 6. Мы никогда не были настоящими уйгурами; 7. Уйгур.
Каждая часть, с одной стороны, предстает как замкнутая на себе миниатюра, с другой — объединяется в общий текст. Уже в начале повествования автор предлагает нам разделение на культуру обороняющихся и культуру нападающих. Обороняющиеся (в постколониальной теории они могли бы быть названы субалтернами) голодны и бедны, единственное их богатство, а вместе с тем и ноша — память. Нападающие никогда не смогут понять тех, кто обороняется, поскольку их тела, сознания, мысли никогда не приблизятся друг к другу. Это лейтмотив всего текста, подкрепленный и визуальной работой, недаром упомянутой в начале:
«Обычно я показываю её своим любимым и говорю: “Слева — ваши предки, а справа — мои”».
Так что такое деколониальный текст, как писать его в ситуации народной немоты и почти с обрезанным языком?
Нельзя точно определить такой текст, но можно найти в нем билингвальность, сознательное существование и функционирование на границе нескольких языков и культур, которые дают возможность не просто человеку, но и слову стать тем самым трикстером, обнажить незримое и тем самым дать ему место.
Осмысление собственной идентичности в контексте семьи и рода — это не просто попытка документации происходящего, но и ключевая составляющая внутренней деколонизации, пересмотр и переоценка того, что составляет не просто одну конкретную семью, а формирует род и культуру. Наконец, жанровую неоднородность текстов, они сочетают в себе поэтическую и прозаическую формы, могут быть трудно определены или обозначены, поскольку не влезают и не умещаются ни в один из существующих жанров. Деколониальный текст как только зарождающийся и формирующийся, часто балансирует между разными жанрами, неспособный влезть ни в одну готовую форму.
Осмысление собственной идентичности в контексте семьи и рода — это не просто попытка документации происходящего, но и ключевая составляющая внутренней деколонизации, пересмотр и переоценка того, что составляет не просто одну конкретную семью, а формирует род и культуру. Наконец, жанровую неоднородность текстов, они сочетают в себе поэтическую и прозаическую формы, могут быть трудно определены или обозначены, поскольку не влезают и не умещаются ни в один из существующих жанров. Деколониальный текст как только зарождающийся и формирующийся, часто балансирует между разными жанрами, неспособный влезть ни в одну готовую форму.
А что видим вне формы?
Потребность дать тем, кто уже никогда не сможет говорить — мертвым, предкам, роду, культуре, земле — возможность сказать о себе, о своей жизни, о своем умирании, потому что без них история на деле ничего не значит. Парадоксальным образом, только когда мертвые начнут говорить — живые обретут языки, а потому на деле деколониальный текст: движение вспять не с целью указать на нападающего, а с целью перестать смотреть глазами нападающих.
Автор_ка статьи сознательно не разглашает собственное имя, потому что написать ее мог_ла люб_ая из нас.
Мэгги Нельсон. Аргонавты / Мэгги Нельсон; пер. М. Захарова, под ред. А. Каркачевой. No Kidding Press, 2021.
Тексты опубликованы в журналах «Незнание», «Искусство кино», «Ф-письмо», на платформе Bookmate (в рамках антологии «Страсти по Конституции»), портале «Полутона», в The Garage Journal Reader (2021), в сборнике «Одной цепью» («Есть смысл», 2021).
Автор поэтических книг «Босфор» (2015), «Поза Ромберга» (2017), «Красная кнопка тревоги» (2020). Лауреат премии «Поэтический дебют» журнала «Новая Юность» (2016).
Поясним противопоставление постколониального и деколониального: в литературе давно утвердилось понятие «постколониальная литература» или «постколониальный текст», как правило, это тексты, созданные на европейских языках жителями бывших колоний. Часто главная цель подобного текста зафиксировать травму, рассказать о пережитом. Здесь нет цели конструировать или создать новый мир, в целом лишенный бинарности и категорий модерности.