Татьяна Осадчук: Если бы я вас представляла аудитории незнакомой с вашими работами, то вы занимаетесь инсталляциями, перфомансом, скульптурой, но также пишете книги, выступаете как активистка. Вы сами разделяете эти деятельности или для вас они все являются цельным творчеством?
Ника Дубровская: Я родилась в СССР и прошла через очень формальное советское художественное образование. Училась рисовать портреты «до бличка в глазу». Одновременно я была частью советской, неформальной, диссидентской — богемной, можно даже сказать — тусовки. В 1989 году уехала на Запад. И в конце концов, значительную часть моей жизни я причисляла себя к тому, что называется «современным искусством». А современное искусство — очень странная территория, которая постоянно сама себя переопределяет, в этом и есть ее суть. Современный художник, может, единственный в нашем мире, чья задача состоит в том, чтобы постоянно переизобретать себя и окружающий мир: демонстрировать этим, что свобода возможна. Художник как бы говорит: «вот видите, моя главная забота — это мои сны, переживания и размышления о будущем и прошлом». Делаешь ли ты скульптуры, инсталляции, пишешь ли что-то на клочке бумажки или с напыщенным видом гуляешь по городу и документируешь прогулки — не важно. Главное то, что ты не просто производитель вещей или денег,
ты — художник-производитель смыслов. Невероятно фальшивая и паразитическая роль, конечно. Почему вдруг кто-то решил, что может жить за счет рассказа другим о своих откровениях, в то время как остальные должны чистить туалеты, или придумывать деривативы.
А «богемный образ жизни» — это вы в сквотах жили? Да, в Ленинграде конца 80-х я жила в сквотах, заброшенных домах, которые тогда наводнили художники. В советское время жилплощадь была дефицитной, как в целом и сейчас. Я родилась и выросла в семье инженеров: мы жили с родителями в новостройке, а потом я оказалась в сообществе маргинальной богемы. Было много страшного — кто-то, например, сидел в тюрьмах за перепечатки невинного Набокова. Но, в целом, было весело. Советского человека испортил квартирный вопрос, а тут можно было заселиться в квартиру с высоченными потолками, лепниной и старинной мебелью: откуда уже уехали люди, потому что дом расселяли под капитальный ремонт. Иногда, правда, приходилось жить без отопления, а ленинградские зимы тогда еще были холодными. Я застала уже самый конец этой прекрасной эпохи.
Обратимся к вашей работе «The Yes Women». в 2019 году вы провели акцию о пожилых разведенных женщинах из бывшей ГДР, которые потеряли квоты, когда Германия объединилась. Имела ли акция отклик у немецкой аудитории?
К сожалению, я не знаю, насколько она была продуктивной, потому что из-за COVID-19 и других причин акция приостановилась. «The Yes Women» планировали провести воркшопом по граффити, который мы бы устроили с разведенными пожилыми женщинами из ГДР. С масками и спреями они должны были рисовать коллективные политические граффити сразу в нескольких городах Германии.
Реально то, что мы успели сделать вдвоем с Дэвидом [Грэбером] и нашей берлинской знакомой Юлей Бордолим — это выйти на Александерплац во время праздника 30-летия объединения Германии. Площадь была абсолютно пустой, хотя никакого ковида еще не было: берлинцев не очень интересовали помпезные и пустые праздники, политическая пропаганда. Мы купили проектор в соседнем магазине и запустили большое изображение с бабушками, где по-немецки был написан слоган, который придумал Дэвид — «Don't even mind us». По-русски я бы его перевела как «Считайте, что нас не существует!». Государственные видео-проекции на здания Александерплац показывали многометровые лица осчастливленных немцев, которые братались, ведь они наконец-то заполучили капитализм. На самом же деле, разведенных женщин из бывшего ГДР около миллиона
человек — для Германии, в которой всего-то миллионов 70, это значительная часть населения и все тридцать лет после объединения Германии эти женщины провели за чертой бедности, потому что просто посмели развестись. Большинство из них, в отличие от западных немок, были образованными и большую часть жизни работали. Во время перехода от социализма к капитализму изменилась система ценностей и они не встроились в новую модель — это очень роднит их с многими советскими и постсоветскими людьми, которые со своими обманутыми ожиданиями не смогли вписаться в новый капиталистический образ жизни.
В ГДР были и другие обиженные группы, которых наказали за инаковость, но угнетение разведенных женщин очень специфично: оно основывается именно на разводе, и потому, что они пожилые, «not sexy» — кто будет вообще с ними дело иметь? Как говорили сами женщины, правительство ждет биологического «решения вопроса», потому что они умирают тысячами, их средний возраст — 80 лет.
Повлиял ли небольшой проект на судьбу этих женщин, помог ли им практически — нет. Хотя я видела, что в пресс-листах стали использовать наши слоганы. Один из них, «Развод не преступление», придумала я и очень горжусь этим. Была серия публикаций, во многом благодаря Дэвиду — потому что он знаменитый — и много людей узнали об их истории. Это радует, потому что не только конкретные женщины, которых осталось порядка трехсот тысяч, находятся в ужасной ситуации, но и сама проблема разведенных забыта для общества. Это считается чем-то приватным: женщины должны быть либо замужем, либо «осознанно свободными». А развод — несчастье: ехал на машине и разбился. На самом же деле это обыденная часть социального дизайна, ведь 70% браков заканчиваются разводами и более 90% детей остаются с женщинами. Мы живем в обществе разведенных женщин с детьми.
О том, что такое быть «разведенкой», я в полной мере осознала на себе. Особенно неприятная ситуация произошла в Германии, где после обычного берлинского развода, я столкнулась с массированным бюрократическим насилием, а мой сын — с насилием физическим. При этом, вся государственная машина была на стороне моего бывшего мужа. Я была ошарашена: как и в случае любого насилия, никогда не считаешь, что это может произойти с тобой. Ты же из «приличного» общества и «такое с нами не бывает». У жертв почти автоматически происходит какой-то сдвиг восприятия и очень важно найти группу поддержки, чтобы не потерять связь с реальностью. Тогда я встретилась с художницами из «Феминистского карандаша», которые вписали меня в их выставки и проекты, но главное, я получила ту моральную поддержку, которая была мне крайне необходима. Ведь «нормальное» общество говорило: «Слушай, это ваше личное дело!» или «Не выносите сор из избы». Феминистское движение, созданное и продвигаемое совсем небольшой группой активисток, уже очень многое поменяло в представлении всего общества о том, что считается допустимым и нормальным: сейчас кошмар моего развода кажется далеким прошлым — моему сыну уже исполнилось 18 лет и он сам кого хочешь побьет, если нужно. Когда-то же мне грозила психиатрическая экспертиза на признание невменяемости, а моему ребенку, в худшем случае, предстояло отправится в приемную семью.
А что случилось с тем фондом, в рамках которого вы начинали свой проект? Проект недофинансировали и возникли бюрократические проволочки?Немецкий фонд «Новые патроны» подписал с разведенными женщинами соглашение о том, что он будет представлять их интересы и поможет им бороться с социальной несправедливостью. Но в результате, ситуация вышла трагикомичной: дело в том, что директор «Новых патронов» был моим бойфрендом. Это я уговорила его вписаться в проект — он нашел на него деньги, потому что у него работа такая: деньги искать на разные проекты, но как только я с ним рассталась и, собственно вышла замуж за Дэвида, он закрыл проект с разведенками. Поэтому книга «The Revolution Will Not be Funded» («Революция не будет спонсирована») — это чистая правда.