Меня это позабавило сейчас, потому что, мне кажется, я ещё не встречала статей, где про меня писали бы с феминитивами.

Я могу объяснить логику, на самом деле. В удмуртском языке нет категории рода, и, если честно, для меня род не имеет значение. То есть я уже в какой-то такой универсальной категории, потому что мыслю на удмуртском языке. Понимаю, что можно сказать слово «гожъяськись», и это будет относиться и к писателю, и к писательке. Иногда это очень любопытный момент, потому что ты об этом в принципе не думаешь. А потом оказывается, что в других языках жаркие споры на тему того, как правильно называть: драматургиня или драматург.

Когда мы выстраиваем жизнетворческую стратегию, это очень сложный, но жизненно важный вопрос. С одной стороны, я помню момент в детстве, когда я очень четко поняла, что буду писателем, буду писать тексты, романы, стихи. А с другой стороны, я не могу находиться только в плоскости текста. То есть я со своим критическим мышлением постоянно нахожусь в ощущении того, что мне нужно преобразовывать этот мир и постоянно работать над тем, чтобы он был более соответствующим моему видению. И все, что я делаю, подчинено этой потребности жить в другом мире — более подходящем, более удмуртском. Жизненный опыт все равно переносится. Жизнь в Венгрии переносится на Удмуртию, хочется делать что-то национальное, но очень современное. Поэтому все мои последние проекты связаны с преобразованием культурного поля. Это и разные мероприятия, культурные ивенты, и дизайн одежды, и музыкальные проекты, в том числе лаборатории.

Да, это псевдоним. Слово «Дарали» — это удмуртское имя. Насколько я знаю, оно пришло к нам из Индии, потому что дарали-кушет или дарали-басма это такой материал индийского происхождения, который к нам приходил караванными путями. У «дарали» несколько значений: либо это парча, либо ярко-алый платок или ярко-алый цвет (то есть можно сказать: «солнце взошло, как дарали» или «покраснеть, как дарали»). А «Лели» — это Алена, Лена, то есть уменьшительно-ласкательное от «Елены». У нас русские имена всегда более по-удмуртски звучат, их старались всегда «обудмуртить»: Сандыр — Александр. Или Дмитрий — Митрей. И много-много таких имен. Почти у всех русских имен есть удмуртские альтернативы.

Начнем с того, что мы родились немного в другую эпоху: это такой еще Постсоветский Союз, практически еще Советский Союз. Я родилась в 1987 году, но мое детство — это начало девяностых. Я думаю, что в Ижевске на тот момент было очень много интереса к удмуртскому. Это период расцвета, когда у нас появилось много национального. Например, в 1994 году открылась финно-угорская кафедра, где изучали и сейчас изучают финский язык, венгерский язык. Это период возвращения к истокам. И в том числе этнофутуризм бурно расцветает в девяностые.

Я помню, что росла в интеллигентной и пропитанной языком среде, потому что моя мама работала в удмуртской редакции издательства «Удмуртия». Она приводила меня на работу, сажала за стол, я сидела и рисовала, и вокруг меня люди разговаривали на удмуртском языке. Мы ходили в театр, на концерты. Мама водила меня в удмуртский детский сад на другом краю города. Дома, естественно, все тоже разговаривали на удмуртском. Русский язык был в садике и в школе. Потому что, несмотря на то, что это был удмуртский садик, все равно дети там были русские или обрусевшие. И в целом не было такого, что все полностью на удмуртском языке. А дома все говорили на удмуртском: папа, мама, сестра. Я стала учиться в музыкальной школе — там учились дети удмуртских интеллигентов. Короче, вся жизнь проходила в плоскости удмуртского языка. При том, что по телевизору было все западное. Я вообще считаю, что выросла на диснеевских мультиках, на боевиках Пола Верховена. Мне очень нравится западная культура, но при этом я себя ощущаю полностью удмурткой. Я думаю, что в России очень естественно уживается история с многоязычием: дома ты в одной среде, в деревне — в другой. Когда я приезжала в деревню, с дедушкой и бабушкой, со всеми деревенскими жителями я, естественно, говорила на удмуртском. А сейчас, к сожалению, в деревнях люди уже очень сильно обрусевают. И это совсем другая жизнь.

Это сообществе все еще существует, просто оно меняется. Сейчас оно уже гораздо более обрусевшее. Я помню, в моем детстве еще были елки на удмуртском языке — сейчас в городе уже такого нет, насколько я понимаю. Раньше было больше пишущих и говорящих на удмуртском людей — писатели, редакция издательства «Удмуртия». Ты заходишь, там всегда очень много людей, это такая, действительно, нью-йоркская редакция. Сейчас это другая атмосфера. Гораздо меньше людей, но, может быть, они по разным редакциям все работают. Но вот этой атмосферы большой движухи как будто уже нет.

Когда я стала думать, куда поступать в университет, я очень быстро для себя решила, что поступлю туда же, куда и до этого поступила моя сестра. Она поступила в Удмуртский государственный университет после того, как там открылась финно-угорская кафедра. Тогда это называлось факультет удмуртской филологии, а сейчас это Институт удмуртской филологии, финно-угроведения и журналистики. При институте есть возможность стажироваться в Европе и по этим программам можно поехать учить венгерский. В общем, я поступила на удмуртскую филологию и на венгерский язык. Мне всегда очень нравилось учить языки, я получаю удовольствие от этого процесса. Поэтому потом я поехала учиться в Венгрию и в общей сложности прожила там полтора года.

Это сильно повлияло на меня. Можно жить — сохранять свой язык, культуру — не только будучи республикой, но и будучи частью большой страны России. Но если у тебя маленькая страна, то твоя культура не подчиняется какому-то центру, она не ориентируется на какой-то канон — есть и другие формы бытования. В какой-то степени я вдохновилась этим путем — путем индивидуального развития венгерского языка, венгерской литературы, театра, драматургии и киносценария. Я поняла, что удмуртский язык, литература, культура могли бы развиваться по модели венгерской, эстонской или финской культур. Ты же представляешь свою культуру полноценной, тебе не хочется, чтобы удмуртский язык существовал только в газетах и журналах. Хочется представлять, что есть кинематограф, телевидение, музыкальная культура, разные музыкальные жанры, мода — то есть это полноценная городская культура.

Казалось бы, второе поколение удмуртов — чьи родители переехали из деревни в город, а они сами живут в нем с рождения — должно составлять ядро интеллигенции и делать городскую удмуртскую культуру, но, блин, они все обрусевают. Видимо, никогда так не сложится, что дети переехавших в город, уже здесь рожденные ребята будут на удмуртском языке делать свою удмуртскую культуру. Пока не получается. Удмуртская культура — деревенская. И даже дискотеки тоже деревенские, несмотря на то, что проходят в городе.

Я думаю, это из-за того, что удмуртов с каждым годом становится все меньше. И в итоге наши активисты — это многостаночники, которые живут днем и ночью своими проектами. Как, например, Богдан Анфиногенов, который делает удмуртское интернет-телевидение Даур ТВ. Мне кажется, что он настолько болеет своим детищем, что готов ему отдавать все свое свободное время. И это действительно очень большая работа, требующая признания.

Таких людей, старающихся выводить удмуртскую культуру на новый уровень, немного. И им тяжело: физически не хватает классных кадров, специалистов. Хотя мы очень много работаем с молодежью. Мы пытаемся их вербовать в удмуртское движение. Я думаю, все национальные специалисты и в других республиках стараются подтягивать молодых, чтобы они активно себя проявляли в городе. Но в итоге, конечно, что случается с молодежью? Молодежь стареет и в какой-то момент уже не хочет заниматься активизмом.

Люди не говорят на родном языке, потому что им негде на нем разговаривать. Язык не используется повсеместно. Его нет на телевидении, на радио он только в какие-то определенные часы. Везде это какие-то небольшие эфиры. Нет его и в городском пространстве. Чтобы удмуртский язык появлялся на остановках, я клянусь, приходится каждый раз писать письма. Нет нормативов. Кто должен их делать? Опять же активисты, потому что государственные структуры не готовы этим заниматься.

Не до конца понятно, как это должно делать государство. Все это всегда начинается с активистов, с бизнеса. Но удмуртских бизнесменов нет. То есть если бы у нас были свои бизнесмены, которые открывали бы кафе на удмуртском… Прецеденты уже были, но это все скатывается до уровня удмуртской дискотеки, где люди просто пьют. Высокой городской интеллигентной культуры нет. А она в своих лучших образцах вообще ничем не уступает мировой. Если мы, например, возьмем исследования удмуртских ученых — они прекрасны. Это глубокие и сильные работы. Я восхищаюсь «Историей средневековых удмуртов» Маргариты Гришкиной. Это моя настольная книга. Человек, чтобы рассказать о том, как было раньше, пролез по всем архивам. Ты читаешь и понимаешь, что в средневековье вообще по-другому жили: не прячась по лесам, как у нас принято думать, а в полноценных городищах со своей мощной инфраструктурой, кузнецами, ювелирами, кого у них только не было. По сути, это была городская культура на реке Чепце. Можно по этому сериал снять — «Игру престолов» или «Ведьмак». Это были полноценные модели мира.

Я думаю, дело в удмуртском креативе. Удмурты очень творческие люди. У них многие проекты быстро зарождаются и так же быстро умирают. Если они смогли преобразоваться в устойчивый и действующий проект, то это слава Богу. Многие держатся просто за счет настроения людей. У нас есть такой проект «Удмуртский стенд-ап». Вот было настроение у Александра Бикузина заниматься им, он это делал. А потом у него появились какие-то другие дела, и «Удмуртского стендапа» не стало. Точно так же и у меня: было у меня настроение — я делала модельное агентство и показы мод. Сейчас у меня нет сил воспитывать новых моделей, и я этим не занимаюсь. Но я думаю, что многие зародившиеся вещи создали благоприятную творческую среду, из которой рождаются и развиваются новые идеи, продолжающие жить в «Удмуртской дискотеке». Сейчас это проект «ЭКТОНИКА», которым занимается Влад Гаржак.

Мы еще очень трудолюбивые и не можем ничего не делать. Даже если я не работаю, обязательно занимаюсь чем-нибудь. Например, шью, если не хватает сил на всякие активизмы и общение с людьми. У меня был молодежный театр «Юмок», но в какой-то момент я выдохлась, поняла, что не могу им заниматься — и стала заниматься чем-то другим. И вот очень многие вещи у удмуртов начинаются и точно так же они и заканчиваются.

Кадров не хватает. Ты начинаешь что-то делать и в какой-то момент устаешь из-за того, что люди очень пассивны. Они полны своих комплексов, у них нет пассионарной энергии захватить мир. Я к тому, что удмурты не сильно пытаются заявлять о себе вовне, дискутировать с кем-то, громко писать, воевать. Они это не любят. Нет столичного внимания, а идти за этим вниманием не хочется. Если бы в Москве было больше интереса к региону, я думаю, что нам бы легче жилось. Я недавно подумала о том, что у нас открываются новые станции метро. Можно было бы назвать одну станцию, например, «Удмуртской» или «Марийской».

Я не знаю. Я думаю, что мы никогда к этому не придем. Как будто бы москвичам неинтересно, что происходит в стране. Может быть, это закономерно, потому что и нам не сильно интересно, что происходит в Москве. Ну то есть у нас очень многие люди живут, не выезжая никуда. И им это и не нужно.

Наверное, дойдет. Но к тому времени не будет уже носителей языка, которые будут полноценно понимать, например, удмуртскую литературу. Это уже будет что-то очень законсервированное: костюмы, там, музыка где-то сохранится отрывочно. Мне бы хотелось видеть полноценный живой язык. Хотелось бы видеть интерес к регионам у людей, у русских, у других народов. Мне, например, всегда интересно, чем живут соседние регионы. Мне очень интересно, чем живет Марий Эл, что происходит в Коми, в Чувашии. Очень хочу, мечтаю просто съездить в Башкирию.

Хотелось бы, чтобы наши люди, россияне, интересовались языками России. И мне грустно, что у нас на центральном телевидении вообще нигде нет ничего знакомящего с языками России, с культурами России. Я думаю, что есть другая политика, другой путь объединения. А нам, видимо, на данном этапе нашей истории важно быть одним большим российским государством, которое выступает против других идеологий. И мы сейчас несем нашу российскую идентичность, которая нас и объединяет. Действительно, у нас много общих культурных кодов, нас объединяет наша история, это факт. Но есть еще и свои, другие, чисто удмуртские объединяющие темы. Хочется, чтобы здесь люди, будучи удмуртами, про них не забывали. Не знаю, что бы могло повлиять на них.

Это было супер-давно. И мне кажется, что вот это как раз история про креатив, но не про системность. Был на тот момент ресурс в лице поляка Петра Палгана, и получился фильм. Как только этот ресурс исчез, вся история с кинематографом закрылась и закончилась.

Это был в целом период расцвета молодого, творческого и городского в Ижевске. Я еще это связываю с периодом руководства страной Медведевым. Мне кажется, была немного другая атмосфера и все было очень вольно, весело и радостно. А потом случились, например, Pussy Riot — и все закончилось. На тот момент у нас был очень активен Павел Поздеев, и вышло много его проектов. Это и «Бурановские бабушки», и «Удмуртские дискотеки», и вот он начинал молодежный театр, пока у него все не закончилось, как и у меня, потому что дальше не было никем подхвачено.

Все в целом повлияло: стало как-то весело, радостно жить. Появилась активная тусовка: дизайнер одежды Полина Кубиста, Роман Дементьев, открывший кафе удмуртской кухни «Перепечкин». В IT-сфере это были Гриша Григорьев и Виталий Пронин. Много было активностей на удмуртском языке в социальных сетях. В общем, в этот период у нас появились люди, которые и сейчас занимаются продвижением удмуртского языка. А потом случился спад. И вот сейчас, наверное, период правильных и немножко скучных удмуртских проектов. С одной стороны, что-то очень хорошее появляется, качественное, что-то очень основательное. С другой стороны, совершенно нет драйва, нет эксперимента, нет свежести, нет какого-то нестандартного национального контента. Сейчас как-то ровно: стабильно, качественно и тихо-мирно люди что-то делают. Каждый сам по себе.

Если не говорить об институциональных организациях, я думаю, что это Надежда Касаткина и театр моды «Питыран» в Игринском районе. Сейчас у них есть студия «ki-art» («Ручное искусство») — они занимаются продвижением северной удмуртской моды, делают фотосъемки, украшения на удмуртские темы. Татьяна Москвина точно так же, как и десять лет назад, продвигает в Малопургинском районе тему народного платья, к ней очень много ездит туристов, она делает фестиваль «Учке мынэсьтым дэремме!» («Оцените мо е платье!»). Полина Кубиста сейчас не шьет или шьет мало, но тем не менее это очень известное имя в удмуртской моде.

Музыка сконцентрирована в основном на дискотечном проекте «ЭКТОНИКА». Но около этого всего, конечно, есть еще и андерграунд. Периодически вспыхивающая жизнь в группе Silent Woo Goore. Казалось бы, они давно распались, но сейчас пишут альбом, насколько я знаю. Они делают удмуртский рок. Потом у нас есть панк-группа Bobolenin, ее лидер — Кирилл Кириллов. Это все можно на стриминговых площадках найти и послушать.

«Post-dukes» живы. «Dukes» переводится как «верхний кафтан», это удмуртская народная одежда. Вообще дукесом называлась фольклорная группа, а все, что было после дукеса, это уже «post-dukes». Это фольклор плюс электронная музыка.

Я попрощаюсь с вами на удмуртском языке. Учите языки и интересуйтесь окружающими культурами. Ӟеч луэ! Ваньдылы тау кылзэмды понна! Мон шумпотыса вераськи удмуртлык сярысь, оскисько, удмуртлыкез но, удмурт кылэз но лулчеберетэз но тодӥсьёс уногес луозы шуыса. Вуоно пумиськытозь!◽️