В 2005 году четыре участника группы Retort Collective (объединяющей около сорока левых мыслителей, ученых и журналистов) выпустили книгу Afflicted Power, в которой предложили характеристику международной политики и положения мира после 11 сентября 2001 года. В главе Permanent War («Перманентная война») авторы пишут, что, когда террористы применили против американской империи самый эффективный из ее же инструментов — визуальный ужас, спектакулярный террор, это стало триггером для начала нового, до сих пор непредставимого типа нескончаемой войны.

Про так называемую «войну с террором» написано гигантское количество книг, все примерно представляют, что она характеризуется особого рода неопределимостью: ее территория не обозначена конкретно, цели противоречивы, под категорию врага может попадать неограниченный круг людей в зависимости от настроения или соображений тех, кто эту войну ведет, а внутри страны она необходимо поддерживается мобилизацией, культурой страха и подавлением гражданских свобод. Это война, которую невозможно выиграть, потому что определение «террора» в американском вокабуляре имеет свойство бесконтрольно расширяться.

Одним из мрачных символов такой войны стали так называемые signature strikes — удары дронов по неидентифицированным индивидам. Они становятся целью только на основании определенного паттерна поведения, который, по мнению военных, может свидетельствовать о включенности жертвы в террористическую деятельность. Определение этой деятельности, в свою очередь, крайне размыто. Сколько невиновных людей было убито в ходе таких атак — подсчитать невозможно.

Авторы Afflicted Power пишут, что стратегия «перманентной войны» во многом связана с нормализацией военных действий: ее сторонникам важно убедить население в том, что бесконечная череда военных интервенций — это не экстремальные события, а заурядное ведение внешней политики. Роль медиа заключается в нормализации невинных жертв «где-то далеко», в то время как войны на дальних рубежах производят дешевый, почти рабский труд, упрощают воровство ресурсов и укрепляют глобальный рынок.

Главной чертой глобализации по-американски Retort все-таки называют милитаризацию планеты. Их идея «перманентной войны» призвана подчеркнуть не саму череду военных конфликтов, а оппозицию, с одной стороны, фантазий населения западных стран о том, что войны сегодня редки и краткосрочны, а с другой, — реальные ужас и страдание «периферийного населения», становящегося жертвой войн, которые ведут капиталистические государства во время так называемого мирного времени.

Авторы, по сути, отождествляют войну и функционирование капиталистических государств, особенно США. Но многие современные исследователи (например, Арсений Куманьков в книге «Война в XXI веке») вообще связывают появление государства как социального института с ведением войн, в которых власти черпают свою легитимность. В Afflicted Powers есть еще пара спорных мест. Во-первых, рассказывая, как капитализм и поддерживающие его инструменты спектакля колонизируют жизненное пространство, авторы книги называют Соединенные Штаты источником глобальной власти. Однако, как показали философы и критики, вроде Хардта и Негри, современная жизнь действительно управляется чем-то вроде глобальной имперской системы, только ее источником не является какое-то одно национальное государство. Речь скорее о планетарном биополитическом порядке, который имеет форму многомерного и многовекторного потока, поглощающего все аспекты жизненного мира. Во-вторых, признаки системы перманентной войны, которую описывают авторы Retort Collective, появились существенно раньше, чем в 2001 году.

В пятидесятые холодная война, антикоммунизм и наследие Айн Рэнд подготовили в США почву для нового витка культуры агрессивного параноидального индивидуализма. В это время во всем западном мире продолжается процесс экономической интеграции, в которой после Второй мировой многие видели залог мира без войн. Европейский Союз становится единой экономической зоной, появляется зона НАФТА, Всемирная торговая организация, система SWIFT, стабильная международная телефония и интернет. Глобальной экономике и свободным рынкам полезен не связанный социальными и профсоюзными обязательствами индивид-потребитель и уничтоженная публичная сфера, поэтому культура индивидуализма для движения неолиберализма по миру пришлась очень кстати. Оставались люди, которые хотели «изменить мир к лучшему», но надежду они видели в зарождающемся интернет-комплексе и технологизации всего. На руинах гражданского общества начала прорастать идея Сети как магической таблетки от всего. Чем более разорванной на самом деле становилась социальная ткань, тем больше государства и интернет-комплекс инвестировали в поддержание иллюзии существования связанных сообществ и социальных отношений.

В нулевые западный мир вступает отвлеченным от реальных эффектов неолиберализма Большим Обещанием Интернета. Распространение Web 2.0 контринтуитивно совпало с укреплением режима перманентной войны. Технология, обещавшая популяризовать культуру низового участия и распространения пользовательского контента, на деле углубила нормализацию войны и её невидимость для миллионов людей, окуклившихся в онлайн-партикуляризме; интернет усугубил апатию по отношению к войнам. (Вообще, позитивная культура технооптимизма сделала существенный вклад в маргинализацию сопротивления, в том числе антивоенного: «Вместо того, чтобы протестовать на улицах, лучше бы молодежь шла работать в гугл и разрабатывала опен-сорс инструменты, потому что любую проблему можно решить технологическим путем». Это до сих пор видно по часто встречающемуся отношению к активистам как к чудикам, weirdos, неуместным, killjoys.)

В условиях беспрецедентной экономической и коммуникационной связности государств между собой и надежд на новое сетевое общество запускается два жутких процесса. Первый — милитаризация тех мирных институтов и явлений, которые должны были связывать государства между собой. Любая связь формирует взаимную уязвимость, и государства начинают эксплуатировать эти уязвимости для насильственного насаждения своей воли. Общие границы, общие рынки, коммуникационные сети, дипломатические представительства, миграция — все это стало вэпонизироваться, превращаться в оружие.

Второй процесс — размывание границы между войной и миром. Нам кажется, будто мы живем в «золотом веке мирного времени», но это иллюзия, вызванная изменением характера конфликтов, вскрывающим серую зону не-мира (unpeace), в которой сегодня обнаруживает себя беспрецедентно много людей. В 21 веке происходит размытие границы между наблюдателями и участниками войны, а значит, и между военным и мирным временем (это заметно, например, по тому, как в текущей войне в Украине ВСУ — сознательно или нет — отдает на аутсорсинг часть цепи убийств в руки гражданскому населению, которое через дроны и телеграм-боты информирует военных о координатах противника, — об этом пишет британский исследователь войн Мэттью Форд). Репрезентация и восприятие реальности становятся важнейшей частью конфликта, а смартфон превращается в оружие в войне за тотальный нарратив.

Кому-то наверняка покажется, что снижение числа прямых военных конфликтов и переход к гибридным и информационным войнам, а также появление автономного оружия действительно свидетельствуют о движении к мирному процессу. Если понимать войну как боевые действия с танками и автоматами, в эту идею легко поверить. Но здесь мы упираемся в вопрос: понимаем ли мы на самом деле, что такое война и как выглядит насилие сегодня?

В 2019 году в журнале International Studies Quarterly вышла статья Liberal Pacification and the Phenomenology of Violence. Разбираясь с феноменом насилия в международных отношениях, авторы предлагают к уже известным двум типам насилия — прямому и косвенному — добавить третий тип — либеральную пацификацию. Мы сегодня в основном понимаем войну, как прямое насилие: есть агент, наносящий видимый ущерб жизням или материальному миру, и зазор между его действием и разрушением минимальный. Мы видим, как падает застреленный человек, мы видим, как разрушается дом под артиллерией, — это прямое насилие, его сложно не заметить. Косвенное насилие помогли разглядеть в жизненном мире феминистские, марксистские, постколониальные и постпозитивистские исследователи. Под ним понимают такой способ действия социальных групп, который наносит структурный ущерб другим социальным группам. Косвенное насилие тоже убивает, но делает это медленнее и не так драматично, как прямое. Ущерб от такого насилия можно рассчитать, обращая внимание на смерти, которых можно было бы избежать, если бы общество было устроено иначе: более эгалитарно, более инклюзивно.

Наконец, третий тип насилия — либеральная пацификация, которая вообще не считывается как насилие, потому что ее эффекты диффузны. Авторы указывают на то, как одновременно с падением уровня прямого насилия в западном мире в 70-е начинает резко расти уровень экономического неравенства и разрушается публичная сфера, как даже самых незащищенных людей вынуждают приватизировать заботу о себе. Один из их аргументов состоит в том, что распространение либеральных институций не снижает уровень насилия, а трансформирует его, делая насилие гораздо менее заметным и более легитимным для целей самого либерального порядка.

Либеральный мир пронизан принуждением, которое часто упаковано в форму мотивации или соблазнения; насилие размазывается по обществу. Практики пацификации включают в себя угрозы, принуждение, запугивание, постоянный контроль и наблюдение, нацеленные на реструктурирование социальных и политических отношений. Когда такой тип насилия действует эффективно, он представляется как отсутствие насилия, но это в лучшем случае так называемый «негативный мир», который на самом деле оперирует через жестокую и принудительную переделку общества.

Семью, погибшую от ракетного удара, мы без сомнения называем жертвами войны. Но является ли жертвой войны человек, вынужденный покинуть свою страну, которую бомбят, оставшийся за границей без медицинской помощи и умерший от чего угодно или на фоне психологической травмы покончивший с собой? Является ли жертвой войны человек, умерший от лучевой болезни через 8−10 лет после бомбардировки японских городов? Эффекты насилия не всегда видны мгновенно, но от этого оно не перестает быть насилием.

Это не значит, что идущая сейчас война — несущественна и не является радикальным разрывом в ткани жизни. Это значит, что мы должны более внимательно приглядеться к тому, что мы понимаем под мирным временем. Как убедительно объясняют авторки феминистской теории и социальной критики, мир — это больше, чем отсутствие военных действий. Кто-то думает, что так называемые «новые войны» не убивают, что санкции и блокады просто ограничивают экономику, а кибероружие максимум ломает компьютеры, но сегодня известно, например, что санкции США против Ирака и Венесуэлы привели как минимум к десяткам тысяч смертей, а кибератаки способны отключать энергосети, от которых зависит критическая инфраструктура по обеспечению и поддержаний жизней, как это произошло в 2015 году в результате кибератаки России на Украину.