Вторая мировая война для западного мира стала кошмаром, после которого люди всерьез задумались о том, как бы сделать так, чтобы подобное больше никогда не повторилось. Либеральным мыслителям (наследникам Женевской школы и другим) пришло в голову, что если объединить рынки и экономики, то странам будет просто невыгодно воевать.

Оформление Европейского объединения угля и стали в 1952 году дало старт формированию Евросоюза. В 1957-м появляется Европейское экономическое сообщество, а в 1992 году ЕС становится единой экономической зоной. В том же году оформляется зона НАФТА — торговое объединение североамериканских государств, а через три года появляется Всемирная торговая организация, куда сегодня входит 164 государства. Укрепляется межгосударственная логистика, обеспечивающая связность экономик, появляется стабильная международная телефония, увеличивается скорость обмена сообщениями, снижается стоимость перевозки тонны груза, усложняются цепочки поставок.

Интеграция экономик способствует появлению наднациональных институтов и формированию более крепких связей между государствами. В 1973 году в Бельгии появляется система SWIFT, ставшая позже крупнейшим хабом для финансовых транзакций. Кончается холодная война, Фрэнсис Фукуяма пишет «Конец истории», провозглашая победу либерального режима как безальтернативного и еще не зная, что через 30 лет попадет под российские санкции. Увеличивается мобильность населения, меняется демография миграции, становятся нормой транслокальные браки и семьи, появляются доступный интернет и мобильная сеть.

За последнее десятилетие 20 века страны по всему миру сокращают численность военных сил больше чем на шесть миллионов человек! Только в России между 1991 и 1999 годами численность войск сократилась с трех с половиной миллионов до одного. В нулевые страны развитых и развивающихся демократий входят в ситуации еще никогда в истории не существовавшей переплетенности. Кажется, что достигнуты все условия для наступления мира без войн. Все оказалось ровно наоборот.

В 1990-е и 2000-е на массовое распространение интернета возлагалось, кажется, еще больше надежд, чем на глобальный рынок. Об этом подробно рассказывает британский документалист Адам Кёртис в трехсерийном доке All Watched Over by Machines of Loving Grace. В компьютеризации и механизации технооптимисты видели обещание новой модели общественного устройства, самоподдерживающейся децентрализованной сети, которой не понадобятся надсмотрщики в виде государств.

Теоретик культуры Джонатан Крэри в книге Scorched Earth описывает, к чему в реальности привело распространение интернета: к деполитизации, разрушению публичной сферы и крепких связей между людьми, экстремальному индивидуализму, подъему правого экстремизма — ситуации, которую Крэри называет «выжженной землей». Причина кроется в синергии интернет-комплекса◻️, идеи о том, что все должны быть подключены к сети в режиме 24/7, и гиперкапитализма с его идеей безостановочного роста. Крэри пишет, что политика идентичностей и необходимость репрезентации разнообразных культур в интернет-комплексе приводит к двум печальным последствиям: во-первых, к формированию особого типа нарциссической апатии; во-вторых — к тому, что люди все чаще подчеркивают свои отличия и теряют способность объединяться в большие группы для сопротивления и распознавать себя как часть потенциально мощного социального движения.

Крэри цитирует философа Ивана Иллича, который в 1990-е, ближе к концу своей жизни, обращал внимание на то, как технологии и артефакты, используемые человеком, почти перестали наполнять смыслом окружающий мир. Вместо этого они стали подчинять человека и включать его в функционирование своих систем. Опосредованные технологиями человеческие жесты, которые до этого были хотя бы частично автономными, превратились в «системно-адаптивное» поведение. Интернет-комплекс не предложил людям механизмов освобождения, а сделал их шестеренками в конвейере по производству мгновенно устаревающих аттракций и формированию аддиктивного поведения. Он позволил людям увидеть насилие, на которое невозможно повлиять, что радикально усилило глобальную апатию и цинизм по отношению к войнам.

Идея сети завораживала воображение многих во второй половине прошлого века. Но оказалось, что сеть создает условия для принуждения. У политологов Генри Фаррелла и Абрахама Ньюмана в 2019 году вышла статья о том, как глобальная экономика позволяет государствам принуждать друг друга к чему-либо. Авторы опираются на социологические и математические исследования сетей, демонстрирующие тенденцию сложных систем к производству асимметричных сетевых структур. В крупных сетях некоторые узлы неизбежно превращаются в хабы, становятся крупнее, чем другие, и проводят через себя большее количество соединений, а новые узлы имеют предрасположенность чуть чаще подсоединяться к узлам с большим количеством соединений. Сетевой эффект (чем больше участников в сети, тем больше пользы для ее участников) также приводит к асимметричному росту соединений. Наконец, более крупные узлы обычно имеют доступ к большему количеству информации и опыта, поэтому новые узлы стремятся присоединиться к ним, чтобы получить доступ к процессу обучения.

Такой топологии свойственно воспроизводить саму себя: новые узлы скорее поддерживат текущий паттерн подключения, чем будут стремиться подорвать его. В результате «богатые богатеют», индивидуальные участники сети оказываются не способны изменить статус-кво. Это то, что произошло, например, с биткоином и криптовалютами, которые появились как децентрализованная валюта, которая могла бы стать инструментом сопротивления государствам и крупным финансовым институциям. Создатели и адепты блокчейна были уверены, что децентрализованная сеть будет балансировать сама себя, но уже через несколько лет основная часть крипты оказалась в руках десятой доли процента от всех пользователей.

Когда внутри крупной сети переплетений одни хабы больше других, становится возможно военизировать соединения: крупные хабы в погоне за еще большими ресурсами или реализацией других своих интересов получают возможность оказывать давление на более мелкие, часто — насильственными действиями.

Многие знают, как Россия уже давно превратила свое ископаемое топливо в оружие, манипулируя и шантажируя тех, кто от него зависит. То же самое делают США и европейские страны, пользуясь положением своей валюты, производств или коммуникационных инфраструктур, чтобы давить на других. Адам Кёртис в документальном фильме, который я упоминал выше, рассказывает, как распространение идеи децентрализованной и самоподдерживающейся сети в конце прошлого и начале этого века привело к упрощению представления людей о природе и обществе. Это позволило «токсичным лидерам» — милитаристски настроенным политикам и главам государств — использовать как оружие то, что должно было сделать жизнь людей более мирной.

В книге The Age of Unpeace политолог Марк Леонард рассказывает, как переплетенность мира, увеличивающаяся в последние десятилетия, все чаще провоцирует конфликты, а не предотвращает их. По его мнению, гиперсвязность создает «эпидемию зависти», разделяя общества на конкурирующие между собой фильтр-пузыри. Интернет изменил то, с кем люди сравнивают свои жизни — это больше не соседи или родственники, а наиболее привилегированные граждане западного мира.

Когда взаимосвязанность накладывается на культуру индивидуализма, распространенную как на межличностном, так и на государственном уровне, это приводит к соперничеству, а не кооперации. Уже упоминавшийся документалист Адам Кёртис в многосерийном фильме 2021 года Can’t Get You Out of My Head уделяет много внимания культуре индивидуализма, захватившей мир во второй половине 20 века, и тому, как интернет, объединивший в сети миллионы индивидов, позволил укрепиться иллюзии социальной связанности на руинах гражданских обществ.

Про атомизацию обществ также пишет, например, социолог Зигмунт Бауман во второй главе книги Liquid Modernity. Он описывает переход от «тяжелого» капитализма (представленного в основном фордизмом) к «легкому» — при котором у людей появляется возможность более гибко вести свою жизнь, осуществлять индивидуальный выбор в большем количестве сфер. Это совпадает с упадком юнионизма: работникам всё сложнее объединяться и требовать достойных условий труда.

Западные государства в какой-то момент решили, что изменить условия жизни к лучшему им помогут свободные рынки и корпорации. Ослабление финансового регулирования запустило процесс приватизации собственной безопасности: каждый человек должен сам отвечать за свою жизнь и обеспечение своей семьи. Некоторые помнят фразу Маргарет Тэтчер: «Нет такой вещи, как общество; есть мужчины, женщины и семьи». Мужчинам, женщинам и семьям, занятым вопросом своего выживания и оторванным от устойчивых социальных связей, к концу 20 века становится все меньше дела до политик, которые проводятся от их имени. И даже если их волнуют войны на дальних рубежах, у них практически не остается инструментов для объединения и коллективного действия.

Распространение глобального либерализма и свободных рынков изменило еще и то, как войны финансируются. Когда монополия на насилие оставалась в руках государства, источник военных бюджетов был понятен. Но в гибридных войнах, когда на неопределенных границах воюют неопределенные формирования, а разные невоенные участники◻️ стремятся всячески их поддерживать, ища в войне выгоду, обстоятельства финансирования войны размываются.

Про это пишет политологиня Ви Спайк Питерсон в статье ‘New Wars' and Gendered Economies. Она объясняет, что формирование серых зон неформальных экономик и увеличение транснациональных финансовых потоков приводит к тому, что финансировать войны начинают не только государства, но и криминал, корпорации и другие лица. Государства, ослабленные развитием неподконтрольных децентрализованных рынков, могут не иметь ресурсов, чтобы пресекать такие потоки финансирования, а могут быть напрямую заинтересованы в них.

В 2011 году у ученого и психолога Стивена Пинкера вышла книга «Лучшее в нас: Почему насилия в мире стало меньше». Он убежден в том, что мы живем в золотой век мирного времени, что наконец-то настал так называемый «длинный мир» — концепция, которую он заимствует у историка холодной войны Джона Гэддиса. Пинкер приводит впечатляющую статистику: количество смертей в результате вообще всех войн стабильно снижается на протяжении последних 70 лет. В числе основных факторов, способствующих демилитаризации, Пинкер, конечно, упоминает демократию, свободный рынок и либеральные институты, в том числе межгосударственные.

С Пинкером вступили в полемику доктор философии Нассим Талеб и дата-саентист Паскуале Чирилло. По их мнению, во-первых, учитывать только чистые цифры смертей от войн — некорректно. Во-вторых, крупные войны случаются раз в столетие, а Пинкер рассматривает только последние 70 лет, так что третья мировая еще может быть впереди. И в-третьих, Пинкер просто неправильно посчитал, так что на самом деле количество жертв раза в три выше.

Это существенная критика, но ни она, ни работа Пинкера не дают однозначного ответа на вопрос: становится ли мир более мирным или нет? Сама по себе идея соблазнительная, и западноцентричная идеология линейного прогресса как будто автоматически подразумевает, что демократические общества идут по пути отказа от насилия. Если понимать войну как боевые действия с танками и автоматами, в эту идею легко поверить.

Бывший офицер британской армии Эмиль Симпсон в книге War from the Ground Up рассказывает, как гиперсвязность делает неактуальным бинарное разделение на войну и мир. Она меняет обстоятельства, в которых разворачиваются конфликты таким образом, что традиционное для войн третьего поколения разделение политической воли и действий военного командования исчезает◻️. Политика переплетается с ведением конфликта и становится его инструментом, а конфликт становится инструментом воплощения политики. Симпсон пишет, что сегодня война — это попытки сторон выстроить более привлекательный нарратив того, за что вообще стороны воюют.

Специалист по российской внешней политике Марк Галеотти, которому недавно запретили въезд в РФ, в книге The Weaponisation of Everything, вышедшей за недели до 24 февраля, пишет, что «мы живем в мире перманентного низкоуровневого конфликта, часто не замечаемого, необъявленного и нескончаемого». В идее о том, что страны будут использовать пропаганду и прибегать к коммерческому соперничеству, вместо боевых действий, нет ничего нового. Но Галеотти указывает на то, как милитаризация взаимосвязей между странами и людьми открывает возможности для превращения в оружие вообще чего угодно. В результате конфликты перестают ограничиваться прямыми военными действиями.

Журналистка Роза Брукс, служившая в Пентагоне, в книге How Everything Became War, and the Military Became Everything пишет, что технологические, политические и юридические сдвиги последних 50 лет сделали бессмысленным четкое разделение между войной и миром. Отсутствие этого разделения сегодня препятствует осознанному ограничению насилия.

Журналистка Анна Арутюнян в книге Hybrid Warriors на примере вторжения России на восток Украины описывает, как на войне появляются фрилансеры и как сети из государственных лиц, военных, криминала, используемых той или иной стороной мирных жителей, политтехнологов и партизан создают зоны гибридных конфликтов, в которых непонятно, кто кем манипулирует.

Война децентрализуется, а принуждение принимает новые формы и размазывается по повседневности. В этих условиях определять войну как кинетические боевые действия уже бессмысленно. Мысль про размазывание войны по жизненной сфере знакома многим, но она в основном воспринимается как метафора: тот же Галеотти пишет о веке «бескровных войн» — якобы у современных войн меньше жертв.

Есть опасения, что это не так: уже упоминавшийся политолог Марк Леонард отмечает, что милитаризация связанности убивает и ранит в действительности больше людей, чем конвенциональные войны. Сотни миллионов человек ежегодно становятся жертвами некрополитик, эффекты которых растянуты во времени и потому не так заметны. Это то, чем характеризуются современные войны вообще: конфликты остаются, но их последствия оказываются скрыты.

Опорная идея двух моих текстов про пацификацию в том, что мирное время — не то, чем кажется. Мы не можем называть мирным время, когда работают веранды в Москве. А что же тогда такое действительно мирное время?

Один из возможных ответов на этот вопрос предлагает книга активистки и исследовательницы Дианы Фрэнсис From Pacification to Peacebuilding: A Call to Global Transformation. Фрэнсис разделяет пацификацию и peacebuilding — построение мира. Она пишет, что два этих процесса свойственны разным мировоззрениям и представлениям о человеческой безопасности. Также они имеют существенный гендерный аспект: стремление к пацификации больше свойственно маскулинной социализации, а стремление к построению мира — феминной◻️.

Фрэнсис пишет, что страны, которые кажутся демократическими и мирными, на самом деле могут таковыми не являться, практикуя пацификацию — скрытые формы принуждения и ведения политики. Разница между пацификацией и построением мира в первую очередь может быть обнаружена в отношении стран к безопасности. Государства, понимающие безопасность как выбор между «съесть или быть съеденным», представляют собой полюс пацификации. Для построения мира характерно представление о безопасности, как о со-зависимости и сосуществовании в переплетенном мире. Пацификаторам свойственна прежде всего забота о себе, а затем о других. Если в государстве — даже демократическом — в приоритет ставится категория «нас», за границами которой существуют «другие», — это признак пацификации. Действительно мирная динамика характеризуется включением в категорию «нас» вообще всех акторов, участвующих в сосуществовании.

Сторонникам каждого из этих двух процессов свойственны радикально различающиеся представления о власти и политических изменениях. Пацификаторы понимают власть как возможность доминировать; миротворцы — как условие для кооперации. Первые считают допустимым разрешение конфликтов «сверху вниз», принудительными методами, если это необходимо, практикуют интервенции. Вторые же предпочитают многомерное ненасильственное разрешение конфликтов снизу вверх, инклюзивное и основанное на поддержке локальных акторов. Первые видят в мире стабильность и возможность осуществления гегемонии (или разделения власти между 2−3 крупными сторонами), а планету рассматривают как источник ресурсов. Вторые смотрят на планету как на единое целое, как на дом, нуждающийся в бережном отношении. Они считают необходимым не только вместе развивать экономики, но и вместе нести ответственность за них. Неизбежный из всего этого вывод: современные национальные государства в их текущем виде просто несовместимы с подлинным движением к мирному сосуществованию.