— Скажи, в каком вузе ты обучался до войны и почему выбрал филфак?

— Я обучался и обучаюсь в Нежинском государственном университете имени Николая Гоголя — это в небольшом городе Нежин, недалеко от Чернигова. В конце первого курса я собирался бросить университет, но меня стали отговаривать в конце первого, в конце второго, третьего и так уговорили [остаться] до четвертого. А на четвертом я уже сам решил, что доучусь.

— Почему ты тогда думал, что тебе придется служить?

— С 2014 года в Чернигове все восемь лет для меня в воздухе пахло войной, это был такой едва уловимый запах. Это не было так заметно, то есть не было такого, что ты вышел на улицу и там везде война, война, война. Но бывало, заходишь куда-нибудь, а там вооруженные люди, или же просто на улицах, на мероприятиях стало появляться больше людей в форме. Постепенно происходила милитаризация общества. То есть когда начались все эти события, мне было лет 12 и я как-то не придавал этому значения.

Сейчас я понимаю, что мои догадки были оправданы, но мы просто относились к этому абсолютно спокойно. А где-то за пару месяцев до 24 февраля появилось четкое ощущение, что что-то произойдет. Конечно, я не могу сказать, что это было чем-то внезапным для меня. Где-то за месяц до войны я даже успел собрать тревожный чемоданчик, хотя почти никто не допускал и мысли, что будут атаки на Киев, бомбардировки, ракетные обстрелы Львова.

— Скажи, где находятся твои близкие сейчас? У тебя есть с ними связь? Все ли хорошо?

—Мои близкие — мать и бабушка — находятся в Черниговской области. Вот они все время там. Отец находится в Киеве, но мы с ним вообще никогда особо близко не общались.

— Расскажи про своё 24 февраля

—23-го [февраля] я пошел ночью к девушке на другой конец города. И уже под утро, перед тем как уйти, я ей говорю, что война начинается, а она отвечает: «Ну вряд ли. Я думаю, не начнется такое».
В итоге я пришел домой и сел на кровать, собираясь лечь спать, но на телефон пришло уведомление: «Владимир Путин в прямом эфире. Трансляции». Я захожу, смотрю видео и понимаю, что не посплю. Во всяком случае, не сегодня.

Я все-таки её поднял. Первое время мне мало кто верил. Потом, когда уже начались взрывы, все резко поверили. Через часа два–три, наверное, я уже был в области. Кстати, некоторые мои знакомые в приступе паники буквально в первый же час выехали из города в деревни, села. И это, мне кажется, было ошибкой, потому что многие из них в итоге оказались в оккупации.

— В каком поселке вы были, если не секрет?

—Мы были в поселке в 40 километрах от Чернигова. Я пробыл там месяц. Сначала в самом поселке было довольно тихо: то есть доносились звуки взрывов, работы ПВО, но это было в районе Чернигова. Постепенно начались обстрелы соседних поселков. Российских военных не видел, а их самолеты видел, конечно.

Был случай, который и заставил меня уехать из области: я вышел с утра подышать воздухом, и вдруг меня подкидывает и отбрасывает немного назад. Потом я увидел, что недалеко от меня валит дым — оказалось, что на окраине села упал российский самолет, его сбила ПВО.

— Как тебе это удалось?

— Это было крайне сложно. У моего друга, чей дом в Чернигове был разрушен, я узнал, что нужно ловить какие-то маршрутки, но это сложная процедура, потому что очень много желающих. Однажды нам повезло и мы сели к волонтерам в колонну из микроавтобусов — так мы выехали.

На полпути у нас была остановка в дороге, перекур, когда из соседней машины вышли мои знакомые и рассказали, что только что позвонили и сообщили, что колонну, которая ехала перед нами утром, обстреляли на том участке пути, который мы сейчас будем проезжать. Я услышал это и подумал, что прожил неплохую жизнь. Было очень страшно. Но в итоге мы доехали — добирались часов восемь. После этого мы провели ночь на Киевском вокзале, а на следующий день уже были в центральной Украине.

Когда я возвращался за вещами в Чернигов во второй половине апреля, то увидел много обстрелянных машин, неразорвавшиеся снаряды, ракеты, кучу всяких БТРов. Когда увидел эти разрушения, эти разорванные сёла, я ощутил смятение. Я даже не уверен, что я плакал за все это время: мама постоянно плакала, бабушка, а я просто чувствовал пустоту.

— Сколько твоим маме и бабушке лет?

— Бабушке в районе семидесяти, маме чуть больше сорока . Когда началась война, у нас были сбережения, которых должно было хватить на несколько месяцев. Но проблема была не в деньгах, а в том, что в селе очень быстро все закончилось. Начался дефицит, и каждое утро мы стояли в очереди за хлебом. Так, в целом, было по всей Черниговской области. Было не важно, сколько у тебя денег, ведь ты, по сути, ничего не можешь на них купить.

Этому мужчине было примерно 40 лет. Я, кстати, пытался посчитать, сколько моих знакомых было убито, и оказалось, что война забрала четверых.

— А что ты по этому поводу чувствуешь?

— Это очень странная палитра чувств. У меня чередовались злоба, ненависть, агрессия — с чувством выжженного поля внутри. Каждый раз, когда узнаю подобную новость, наверное, я чувствую злобу.

—Денис, ты же писал стихи, как у тебя с ними сейчас?

—Долгое время я вообще не мог писать: у меня были какие-то черновики, но я никак не мог их добить недели три. В итоге с начала войны я написал всего три текста. Это довольно низкий для меня темп.

—Эти тексты о войне?

—Только один из них, остальные два — нет. Наверное, мозг делает все, чтобы убедить меня в том, что все в порядке и нужно расслабиться. Бывают моменты, когда я осознаю, какой ужас происходит вокруг, но большую часть времени пытаюсь жить обычную жизнь. Поэтому о войне только один текст.

— Как ты воспринимаешь войну с точки зрения филолога и поэта?

—Когда все началось, я очень много обращался к поэзии, она помогала. Я читал много стихов на русском, на украинском. Наверное, есть злая ирония в том, что стих Симонова про фашиста у многих начал ассоциироваться с происходящим: я заметил, что к этому тексту окружающие меня люди, как и я сам, стали обращаться чаще. Но сейчас все-таки больше украинская поэзия отзывается — думаю, она лучше оттеняет тонкости происходящего.

Вообще, мне как филологу интересно анализировать, сопоставлять. Я как раз в деревне только этим себя и занимал первое время, когда появилась возможность хоть что-то делать. Я изучал тексты своих соотечественников и пытался понять, откуда у этого произрастают корни. Мне было интересно, как на это все смотрели люди из прошлого.

Потому что, когда я был маленьким, нас учили, что русский солдат ребенка не обидит. Еще я помню, как в младшей школе, до Майдана, мы выходили к Вечному огню, стояли с [георгиевскими] ленточками на 9 мая. В Чернигове я жил рядом с вечным огнем и часто там гулял. Мне всегда нравилось. Я не скажу, что у меня появилось какое-то отвращение к этому Вечному огню, возле которого я любил гулять, но я понял, что в чем-то мне врали. Наверное, на войне нельзя оставаться однозначно хорошим, так что все эти рассказы про русского солдата были приукрашены.

—Притесняли ли тебя за то, что ты говоришь на русском языке?

—Нет, такого не было. Единственный момент, который я могу вспомнить, — это когда я не смог сдать тексты на конкурс, потому что они были на русском, а конкурс проходил на украинском. В целом же, в быту, в общении ни о каком притеснении и речи не шло.

—А тебе самому не хочется больше говорить на украинском?

—Хочется, и я это делаю. В магазинах, кофейнях, в каких-то общественных местах я стал общаться исключительно на украинском, хотя раньше я говорил только на русском. Это была некая принципиальность: я хотел таким образом показать себе и окружающим, что притеснения русскоговорящих здесь нет.

К примеру, моя мама говорила: «Вот ты идешь в университет, общайся там на украинском, это же государственное учреждение». Я говорил: «Нет, я буду говорить на русском. Мы же живем в свободной стране». Сейчас же я хочу общаться на украинском, хотя дома я делаю это на русском, все-таки я русскоязычный и семья у меня такая же, но вне дома говорю на украинском. Это такое нововведение, спровоцированное войной.

—А сталкивался ли ты со случаями, когда украинцы, которые давно живут в Украине, поддерживают российские действия?

—Я не могу вспомнить. Во всяком случае, не среди моих знакомых. Единственное, у меня есть знакомый, с которым мы жили на соседних улицах в Чернигове. Он очень лояльно относился к русскому миру. До войны он занимал такую нейтральную позицию с небольшим перекосом в сторону пророссийских взглядов, говорил, что поддерживает Россию и русский мир. Но с началом войны он свое мнение поменял.

—Чернигов и область были в осаде примерно месяц. Уцелела ли твоя квартира в Чернигове?

—Да, мне в этом плане дико повезло, потому что буквально через несколько домов [от моего] всё разрушено и окружающие дома [тоже] сильно пострадали, но наш дом уцелел, даже окна держатся.

—Какое твое любимое место в родном городе?

—В место, которое мне больше всего нравилось, где я читал, любил гулять по вечерам, попала бомба. Это парк возле гостиницы «Украина». Огромное количество мест, где я любил прогуливаться, так или иначе разрушены. И это, наверное, еще одна причина, почему я до сих пор туда не вернулся: психологически больно видеть, что вместо твоих любимых мест в городе теперь развалины.

—Ты планируешь вернуться домой, в Чернигов?

—Да, планирую, но это не привязано к окончанию войны, это нечто внутреннее. Я жду момента, когда будет какой-то пик решимости. Лично для меня самое ужасное в войне — то, что выбивают почву из-под ног и после этого совсем понимаешь, где теперь твой дом. С одной стороны, я люблю свой город и не хотел его покидать, а с другой стороны, я уже привык жить в Черкассах. С третьей стороны, есть мысли и об эмиграции в другие страны.

—А если уезжать из Украины, то куда и почему?

—Если все-таки я поеду за границу, то в Канаду, Новую Зеландию, Австралию или в Исландию. Я думаю, что если радикально меняешь жизнь, то и выбор страны должен быть радикальным — она должна быть далеко отсюда.

—Как ты думаешь, когда закончится война?

—Когда все началось, только-только прогремели первые взрывы, у меня была надежда, что это ненадолго: сначала я думал, что это затянется недели на две. Потом было ощущение, что на месяцок, потом — месяца на два-три. Сейчас я считаю, что активная фаза войны продлится где-то полгода. Потом еще где-то, возможно, полгода или год будет окопная война.

Я считаю, что человеческая жизнь — это высшая ценность, но не буду лукавить: до войны я относился достаточно скептически к этому утверждению.

—Что сделаешь в первую очередь, когда война закончится?

—Наверное, куплю пачку сигарет и покурю. Я бросил курить давно, но почему-то хочется, знаешь, когда закончится война, выпить хороший, вкусный кофе, выкурить дорогую сигарету. Потом сразу же поеду и обниму всех родных.