«Студенты каждое слово пытаются соотнести с войной»
О том, каково сейчас преподавать историю в России
Автор_ки: Ахилл, Юля Комлева
Редактор: Александр Поливанов
Редактор: Александр Поливанов
Публикация: 20 сентября 2022
История — сейчас самый опасный предмет для российских преподавателей. Историки боятся доносов, но при этом не могут не говорить о том, что происходит в Украине.
«Служба поддержки» и DOXA поговорили с преподавателями и учителями истории о том, как теперь они её преподают и что для них оказалось самым сложным.
«Служба поддержки» и DOXA поговорили с преподавателями и учителями истории о том, как теперь они её преподают и что для них оказалось самым сложным.
Учитель истории средних и старших классов в региональной школе
В конце февраля была огромная фрустрация и непонимание всего, что должно происходить, как нужно работать. Я проводил общие беседы с детьми относительно происходящего и говорил, что моя позиция относительно этих событий — такая, какая есть.
[Первый] диалог с учениками произошел буквально 25 февраля. В начале урока я спросил учеников, нужно ли с ними поговорить о том, что сейчас происходит: есть ли у них на это запрос или мы проводим стандартный урок истории? Ученики сказали, что да, стоит.
[Первый] диалог с учениками произошел буквально 25 февраля. В начале урока я спросил учеников, нужно ли с ними поговорить о том, что сейчас происходит: есть ли у них на это запрос или мы проводим стандартный урок истории? Ученики сказали, что да, стоит.
«Я говорил со старшеклассниками и старался не упрощать язык. Война, военные столкновения, вторжение — термины, которые используются во время военных действий».
После обсуждений со старшеклассниками администрация вызвала меня для разговора об этом. Один из учеников вернулся домой и рассказал родителям о том, о чем мы говорили на уроке. Он был солидарен с моей позицией, но его родители возмутились тем, что с их ребенком проводят такие разговоры. Они связались с администрацией и высказали свое недовольство.
Разговор длился около получаса. Я запомнил самые яркие моменты: были упреки, было про укусы руки, которая тебя кормит, про государевых людей, про «вот у меня есть сын, и он служил и понимает, что такое долг Родине». Разговор был достаточно эмоциональный.
Никаких тайных или официальных методичек о том, что говорить [на уроках], не спускалось. Мне кажется, что это все отводится людям на самоосознание: «Вы и сами прекрасно понимаете, какая ситуация, поэтому в ваших интересах будет говорить именно вот так, чтобы вам самим потом плохо не было».
Разговор длился около получаса. Я запомнил самые яркие моменты: были упреки, было про укусы руки, которая тебя кормит, про государевых людей, про «вот у меня есть сын, и он служил и понимает, что такое долг Родине». Разговор был достаточно эмоциональный.
Никаких тайных или официальных методичек о том, что говорить [на уроках], не спускалось. Мне кажется, что это все отводится людям на самоосознание: «Вы и сами прекрасно понимаете, какая ситуация, поэтому в ваших интересах будет говорить именно вот так, чтобы вам самим потом плохо не было».
Преподаватель истории в московском университете, читает лекции
для бакалавров
для бакалавров
Я преподаю студентам разных курсов — от первого курса бакалавриата до выпускников магистратуры, но после 24 февраля у меня была только одна учебная дисциплина — лекции у бакалавров первого курса.
Я не сталкивался с требованиями руководства изменить учебные планы или программу. Политической цензуры тоже не было — не встречал с 24 февраля лично в своей практике ни одного случая.
Тут все зависит от преподавателя, у которого есть возможность не подчиняться требованиям начальства. Например, в Российской империи XIX века Министерство народного просвещения требовало от профессоров заранее присылать конспекты лекций для утверждения цензурной комиссией. Кто-то этого не делал, а кто-то отсылал в Министерство одно, а читал совсем другое. Вопрос только в том, сколько таких профессоров сегодня в России, которые не захотят соблюдать требования?
Темы [вторжения России в Украину] в учебных планах нет, да и вряд ли кто-то из преподавателей эту тему поставит: все боятся доносов и увольнения. Но этот вопрос постоянно всплывает на лекциях и семинарах – прямо или косвенно. По студентам видно, что они каждое твое слово пытаются соотнести с войной, осмыслить через войну, потому что каждый день о ней думают и очень переживают.
Я не сталкивался с требованиями руководства изменить учебные планы или программу. Политической цензуры тоже не было — не встречал с 24 февраля лично в своей практике ни одного случая.
Тут все зависит от преподавателя, у которого есть возможность не подчиняться требованиям начальства. Например, в Российской империи XIX века Министерство народного просвещения требовало от профессоров заранее присылать конспекты лекций для утверждения цензурной комиссией. Кто-то этого не делал, а кто-то отсылал в Министерство одно, а читал совсем другое. Вопрос только в том, сколько таких профессоров сегодня в России, которые не захотят соблюдать требования?
Темы [вторжения России в Украину] в учебных планах нет, да и вряд ли кто-то из преподавателей эту тему поставит: все боятся доносов и увольнения. Но этот вопрос постоянно всплывает на лекциях и семинарах – прямо или косвенно. По студентам видно, что они каждое твое слово пытаются соотнести с войной, осмыслить через войну, потому что каждый день о ней думают и очень переживают.
«Я стал чаще размышлять, как по-новому отзовется мое слово в аудитории. Где-то чаще себя сдерживаю, а где-то наоборот приходится быть даже эмоциональнее. Но в моем университете золотые студенты — они все понимают».
Война многое изменила, и прежние темы теперь звучат иначе. Разговоры о войне, особенно Второй мировой, тема моральной ответственности за преступления (тот же Холокост) раньше были от нас всех далековато. До 24 февраля можно было читать эссе Карла Ясперса «Вопрос о виновности» как отвлеченный текст — послевоенную историю немцев, которых давно нет в живых. А сейчас это уже учебное пособие для всех нас, практическое руководство для повседневной жизни.
Все это очень грустно.
Все это очень грустно.
Профессор, преподаватель истории в одном из топ-10 университетов России, Санкт-Петербург. Стаж работы — 27 лет
Я читаю курс о глобальной империи в раннее Новое время в составе группы преподавателей. Я не вижу никакого давления [от администрации] по изменению программы, смещению акцентов и так далее.
Все изменения, которые мы внесли в учебные планы наших программ, связаны только с кадровым составом: часть преподавателей уехала. Выпали целые тематические поля. Отпали кадры. Люди уехали за границу, стали искать работу вне России и в основном нашли.
У нас был преподаватель, он гражданин Украины и читал курс истории Украины. Ему пришлось уехать из России. Кроме него этот курс нормально никто не прочитает. Я не буду заставлять кого-то из коллег читать такой курс, потому что курс так или иначе был заточен под преподавателя.
[Недавно] у нас на хорошую оценку была защищена работа, которая связана с визуальной репрезентацией антивоенных процессов в 1988–1989-м годах. Речь идет об Афганистане. Фишкой проекта должна была быть выставка в одном из частных выставочных помещений. Но распечатать фотографии студентке не дали: частная контора испугалась. Это к вопросу о самоцензуре.
Конечно, мы обсуждаем [ситуацию в Украине] с коллегами. Но делается это в пространстве университета или нет, я говорить не буду. На нас наложены юридические ограничения, и, если я буду говорить об этом публично, риски силовых действий в мой адрес возрастают.
Все изменения, которые мы внесли в учебные планы наших программ, связаны только с кадровым составом: часть преподавателей уехала. Выпали целые тематические поля. Отпали кадры. Люди уехали за границу, стали искать работу вне России и в основном нашли.
У нас был преподаватель, он гражданин Украины и читал курс истории Украины. Ему пришлось уехать из России. Кроме него этот курс нормально никто не прочитает. Я не буду заставлять кого-то из коллег читать такой курс, потому что курс так или иначе был заточен под преподавателя.
[Недавно] у нас на хорошую оценку была защищена работа, которая связана с визуальной репрезентацией антивоенных процессов в 1988–1989-м годах. Речь идет об Афганистане. Фишкой проекта должна была быть выставка в одном из частных выставочных помещений. Но распечатать фотографии студентке не дали: частная контора испугалась. Это к вопросу о самоцензуре.
Конечно, мы обсуждаем [ситуацию в Украине] с коллегами. Но делается это в пространстве университета или нет, я говорить не буду. На нас наложены юридические ограничения, и, если я буду говорить об этом публично, риски силовых действий в мой адрес возрастают.
«Люди, которые чуть-чуть рефлексируют и имеют отношение к преподаванию истории, — они найдут формулу, чтобы делать свою работу хорошо. А те, кто глобус пропил, — у них при любой власти голова по-другому работала».
