«В Чечне только то место наше, где стоит наш отряд; двинулся отряд — и это место немедленно переходит в руки повстанцев», — сообщал в 1840-е годы журналист «Московских ведомостей» с фронта русской армии на Кавказе. Эта война, продолжавшаяся более шестидесяти лет, стала одним из множества колониальных завоеваний, в результате которых образовалось государство, известное как «Российская Федерация». Ее «суверенитет и целостность» — одни из самых строго охраняемых понятий в российском уголовном праве — представляют собой крайне неустойчивое единство колонизированных территорий. Хрупкость государственного образования, известного под названием Россия, прослеживается в ее бесконечных завоевательных войнах. На протяжении веков каждая новая война России механически повторяет предыдущие. Такое повторение истории может показаться автоматическим, практически предрешенным. Что мы можем сделать сейчас, если Россия уже аннексировала Крымский полуостров как минимум четыре раза? Как остановить продолжающийся с 2014 года геноцид крымских татар, если уже в 1783 году русские завоеватели пытались стереть этот народ с крымской земли? Тем не менее, частота завоеваний указывает на то, что колониальные войны заканчиваются не в пользу империи. Вне зависимости от того, насколько успешным было каждое отдельное вторжение, их повторяющаяся структура свидетельствует о неспособности России подавить деколониальное сопротивление. Мифическая целостность захваченных земель в рамках единого государства «Россия» оказывается недостижимым идеалом. Перефразируя цитату, с которой я начала: «Россия» там, где стоит ее армия.

Россия вела так много войн, что их структура видна как на ладони. Одна из особенностей этой структуры заключается в общей неустойчивости того контроля, который обеспечивает война. В ужасающей частоте вторжений прослеживается их хрупкость. Какими бы жестокими ни были действия российских захватчиков, их власть рушится под яростным напором деколониального сопротивления. Российский колониализм хрупок, подобно тонкому острому стеклу, но это не делает его менее опасным. Именно в силу хрупкости своей структуры он постоянно рассыпается болезненными порезами. Его острые осколки торчат из ран от многочисленных вторжений, захватов территорий и геноцидов народов, что так и не были покорены Россией. Поэтому российское завоевание никогда не заканчивается. Даже экономический шок, вызванный распадом СССР, не помешал России заполнить вновь образовавшиеся бреши в своей «целостности» телами тех, кто посмел ей сопротивляться. В 1991—1993 годах, несмотря на дезорганизацию центральной власти, российские войска сбрасывали вакуумные бомбы на грузинские жилые районы во время Гражданской войны в Грузии. В 1994—1996 годах, толком не имея структурной концептуализации нового капиталистического государства, Россия уже проводила чистки населения Ичкерии, известной сегодня как Чечня. Даже несмотря на то что в 1996-м российские войска были разбиты чеченским сопротивлением, в следующем году Россия нашла силы для того, чтобы утопить в крови оппозиционное движение в Таджикистане, боровшееся за демократию. Список можно продолжать.

Структура колониальных войн, которые ведет Россия, ясна в исторической перспективе, но что она из себя представляет? В 1988 году антиколониальный чеченский историк Абдурахман Авторханов отметил, что как Российская, так и Советская империи никогда не вели «колониальных войн». Они «исполняли интернациональный долг», «оборонялись» или «обеспечивали безопасность границ». Чеченский правозащитник Абубакар Янгулбаев в своей недавней статье также говорит о нежелании России называть войну войной. Сравнивая российские вторжения в Чечню и в Украину, Янгулбаев обращает внимание на сходства между ними: рост ненависти со стороны россиян, массовые убийства мирных жителей, использование устаревших методов ведения войны, отсутствие у российских военных необходимых навыков, задача установления марионеточного правительства и использование мирных переговоров для отвлечения внимания. Из этих компонентов складывается российский колониальный проект — единый, несмотря на всю свою сложность. Эти особенности колониальной войны являются частями одной структуры, и потому они взаимосвязаны. Иными словами, различные особенности колониальных войн, обозначенные Янгулбаевым, непосредственно влияют друг на друга.

У России есть множество причин не называть свои колониальные войны войнами. Как отмечают и Авторханов, и Янгулбаев, дело не только в том, что такие выражения, как «братская помощь», позволяют наделять кровопролитие позитивными коннотациями. В ходе «операций», в том числе «контртеррористических» (чеченская война), и «мероприятий» (война в Афганистане) законы войны оказываются необязательными к исполнению. Но у использования таких эвфемизмов есть и другие причины, которые часто не осознаются колониальными государствами. По словам Тарака Баркави, постколониального историка войны, те, кто пишет или говорит о войне, редко обращают внимание на то, что само понятие «война» используется исключительно для обозначения конфликтов между империями. Империя необязательно отдает себе в этом отчет, но для нее оскорбительно называть вторжения «колониальной войной», поскольку в таком случае ей придется признать противника равным себе. «Войной» называют конфликты лишь с теми, кто в колониальной матрице воспринимается как находящийся на одной ступени с империей. В пользу теории Баркави говорит в том числе тот факт, что «война» обычно либо используется в сочетании со словами, которые преуменьшают значение происходящего («маленькая война», «конфликт низкой интенсивности»), либо вовсе подменяется словами, передающими, что речь идет о чем-то не очень масштабном («операция» или «мероприятия»).

Не только серьезные термины, но и серьезные вооружения предназначаются исключительно для конфликтов между империями. Как минимум со времен Второй мировой войны советская и российская армия постоянно готовилась к войне, подразумевая под этим войну с Западом. Вся военная машина неустанно совершенствовалась для борьбы с другой «ядерной супердержавой». Такое неосознанное деление войн на «войны» и «спецоперации» предопределило неэффективность того вооружения, которое разрабатывалось для использования в колониальных войнах. Служившие в Афганистане военные отмечают, что те транспортные средства, которые находились на вооружении у советской армии, были бы передовыми технологиями, окажись они в постапокалиптическом мире, пережившем ядерную войну. Громоздкие, защищенные от радиации, а не от засад и нападений мобильных отрядов, они были бесполезны в ходе того, что официально называлось «мероприятиями» советской армии в Афганистане.

Одна из формул колониальной войны звучит следующим образом: «Единственный враг, к войне с которым стоит готовиться, — это другая империя». Поскольку в рамках российского колониального проекта колонизируемые народы рассматриваются как находящиеся на более низкой ступени развития, российские вооруженные силы страны постоянно оказываются не готовы к боевым действиям и подвергаются радикальной реструктуризации прямо во время войн. Колоссальные потери российской армии порождают цикличные «революции в военном деле», призванные суммировать полученный опыт в новых военных технологиях и избежать потерь в ходе последующих вторжений. Тем не менее, по-настоящему радикальные военные реформы оказываются невозможны в силу глубокой убежденности России в собственном технологическом превосходстве. История показывает, что такие представления о превосходстве России в вооружении так же оторваны от реальности, как и идея расового превосходства. Более того, обе эти концепции тесно взаимосвязаны. Представление о военном превосходстве заложено в колониальном мышлении как таковом. Чтобы понять, как работает такой механизм колониального мышления, мы можем упростить колониальность до матрицы, состоящей из разных координат «превосходств» — расового, культурного, технологического, экономического и так далее, которые пересекаются и подпитывают друг друга, образуя единую структуру. Мы можем проследить работу такой колониальной матрицы в том, как именно российская армия использует пропаганду, высмеивая «экзотические», «антикварные», «кустарные» и «морально и технически устаревшие» методы ведения войны курдских Отрядов народной самообороны и сирийской оппозиции. Российская империя должна постоянно изображать колонизируемые ею народы как отсталые в техническом отношении, и это несмотря на то что они успешно противостоят ее армии.

В рамках колониальной матрицы, обозначенной выше, империя не может признать, что силы сопротивления сумели разбить ее войска благодаря своему технологическому превосходству. Любые военные неудачи объясняются через другие координаты воображаемого господства над противником: например, как демонстрирует историк британских колониальных войн Ким Ати Вагнер, через апелляции к расе. По словам исследователя, Британия полагала, что разгром колониальных войск был связан с «фанатичностью» «воинов-дикарей», компенсирующей их «отсталость» в области вооружения. Таким образом, легко заметить, что «революция в военном деле» не способна решить проблему неэффективности российских военных технологий. Новые военные доктрины лишь позволяют найти оправдание неработающей военной машине, подчеркнув исключительность россиян в других системах координат.

Вопреки колониальным предрассудкам, силы антиколониального сопротивления обычно имеют в распоряжении высокотехнологичное оружие. Более того, такое оружие куда больше подходит для ведения боевых действий в условиях колониальной войны, чем то, которое использует Россия. Высокотехнологичное оружие может не только приобретаться в странах «глобального Севера», но и поступать в качестве пожертвований от сочувствующих из стран «глобального Юга». Наконец, разумеется, высокотехнологичное оружие активно производится самими силами сопротивления, представляя серьезную угрозу для советских солдат. Так было еще во времена войны в Афганистане. Самый известный из недавних примеров использования высокотехнологичного оружия местного производства — это дроны, атаковавшие российские военные базы в Сирии в 2018–2019 годах. Дроны-убийцы, запущенные с территории, подконтрольной оппозиции провинции Идлиб, привели российских наемников в ужас. Комментируя потери российских войск, замглавы минобороны России обвинил США в атаках, заявив, что необходимое для этого оборудование создается «не на коленках и не в сирийской пустыне». Тем не менее, дроны были произведены в Сирии из материалов, доступных в практически любом авиалюбительском магазине, и активно использовались для разведки и нанесения ударов по российским и ассадовским силам. Размышляя о причастности стран «глобального Севера», президент России Владимир Путин сказал, что дроны были специально замаскированы под самодельные устройства, хотя на самом деле они являются высокотехнологичным оружием. Таким образом, Россия, реагируя на атаки дронов, не попыталась что-то противопоставить их смертоносной эффективности. Вместо того чтобы признать технологическое равенство противника, Россия занялась поиском двойного дна. Такое выискивание потайных смыслов является отражением более общей тенденции в развитии российского вооружения. В ходе тех «революций в военном деле», о которых шла речь выше, основной упор делается именно на разведывательные технологии, несмотря на то что в публичном поле им уделяется наименьшее внимание. Россия ставит в приоритет технологии разведки, так как образ противника как загадочного Другого играет злую шутку с ее армией. В колониальных войнах Россия оказывается не в состоянии осмыслить тот стереотип, который она сама же и создала, находясь в неведении относительно сил противника. Замглавы минобороны России Александр Фомин не может даже допустить саму возможность существования сирийских дронов из-за своего невежества, которое является не исключением, а, наоборот, ключевым принципом колониальных кампаний. Невежество и неосведомленность проявляются во всех аспектах, касающихся знаний о противнике: российской армии все время не хватает переводчиков, она пользуется устаревшими картами и имеет разрозненные разведданные о тех, кого ей необходимо взять под контроль или устранить. Опираясь на идеи технологического превосходства, военные видят решение этих проблем в перенастройке и совершенствовании машин по добыче информации.

Такая зависимость от технических средств разведки обычно не секрет для участников антиколониального сопротивления, которые часто ей пользуются, стратегически применяя «устаревшие» коммуникационные технологии (в том числе проводную связь и посыльных) за пределами их обычного радиуса действия. Партизаны, как правило, не только отлично знают технический диапазон таких устройств, но и понимают, что любая система технической слежки или разведки зависит от людей, которые собирают и интерпретируют полученные данные. Такие российские военные специалисты должны иметь по крайней мере некоторое представление о языке и культуре тех, против кого они воюют. Как нетрудно догадаться, российские военные, обладающие необходимыми знаниями, всегда в дефиците, и ровно к такому выводу часто приходят силы антиколониального сопротивления. Чеченцы, когда россияне перехватывали их радиопереговоры, специально переходили на чеченский, что позволяло им эффективно зашифровывать информацию. Российские разведчики, участвовавшие во вторжении в Ичкерию, подтверждают, что не добились никаких успехов в изучении чеченского языка, поскольку перед ними в принципе не ставилась такая задача. В то же время чеченцы, которым на протяжении всей истории колонизации Кавказа активно навязывалось знание русской культуры, были настолько хорошо осведомлены о противнике, что знали слабые места российских танков и другой военной техники. Усиливает эту тенденцию и другая колониальная практика, применявшаяся уже во время вторжения в Афганистан, — призыв на имперскую войну солдат колонизированных республик. Участие в войне в Афганистане дало практические знания не только многим чеченским военным, умело использовавшим слабые места российского вооружения, но и лидерам движения за независимость, в том числе самому Джохару Дудаеву, которые были осведомлены о пробелах в российской военной тактике.

Антиколониальное сопротивление, как правило, по-прежнему использует асимметрию информации: с одной стороны, колониальным войскам недостает информации, которую они активно отвергают или подменяют предрассудками, с другой — силы сопротивления, благодаря навязанным им знаниям о культуре и технологиях империи, обладают всей полнотой сведений о противнике. Использование технических средств разведки, направленных на устранение такой асимметрии через механизированный сбор информации, не привело к установлению более эффективного контроля. Вместо усиления военного потенциала, они лишь придали российским военным самоуверенности. Такая надменность российских военных активно используется против них же самих. Один из русских солдат, воевавших в Чечне, неохотно подтверждает это: «У чеченов было одно неоспоримое преимущество: они знали русский язык и могли нас на нем дезинформировать, а мы их на чеченском — нет. Нередко как во время боев, так и в перерывах между ними аборигены выходили на связь с нашими войсками». Говоря о «дезинформации», военный имеет в виду, что чеченцы, которых он красноречиво называет «аборигенами», взламывали их радиопереговоры и сообщали им неверные координаты целей. Это и другие свидетельства говорят о том, что чеченским хакерам с завидной частотой удавалось вызывать дружественный огонь российских войск по своим частям, оставаясь при этом незамеченными. Действительно, как российские солдаты могут допустить, что те, кого они презирают как низшую расу, в состоянии взломать их святая святых — «высокотехнологичные» сети связи? Сегодня российские войска в Украине также обстреливают свои собственные позиции, следуя указаниям хакеров, взламывающих их системы коммуникации. Сообщения российских военных постоянно перехватываются, меняются на прямо противоположные, прерываются звуками украинского гимна и призрачными голосами детей-роботов. Автогенерируемые голоса детей, растягивающиеся и потрескивающие на радиоволнах, обращаются к ним с повторяющимся вопросом: «Русские солдаты ... отойдите ... [звуки треска] выыыы действительно верите ... что это имеет смысл?... Это не ваша война».