Вот почему мы должны противостоять идеям прогресса, связанным с платформами, зарубежными или отечественными. Необходимо проблематизировать взаимодействие с технологиями и привлекать внимание к тому аспекту кибервойны, который чаще всего игнорируется —
пользователям, которые по вине корпораций-платформ стали ключевым элементом кибервоенной машины. Поскольку кибервойна осуществляется посредством алгоритмов, пользователи крайне важны для нее: они функционируют как почти автоматические, механизированные
ретрансляторы в процессе распространения информации. Такая система
дегуманизирует пользователей, редуцируя их до обрабатываемых данных, роботизируя их действия — не говоря уже о случаях, когда их гибель расценивают как случайные «сопутствующие потери». В то же время пользователей эксплуатируют именно из-за
их «человечности» — желаний, страхов, беспокойства, знаний или их отсутствия. Все это используется для поляризации онлайн-аудитории и поддерживает воспроизводство антагонизма и токсичности в различных эхо-камерах и пузырях фильтров, как произвольных, так и нет. Петер Слотердайк описывает это как коллапс глобального мира, на смену которому сегодня приходит непрерывная «война пен».
Такая поляризация — еще один структурообразующий принцип кибервойны. И у меня есть предположение, что там, где это поляризация заметнее всего (например, в дискуссиях в Фейсбуке), она не имеет под собой реального основания. Разделение между противоборствующими лагерями комментаторов в Фейсбуке, мобилизованных политикой идентичности, на самом деле размыто и нестабильно. Оно лишь маскирует реальное разделение: между
государством и корпорациями, которые извлекают прибыль из производимых людьми объемов данных, и
пользователями платформ, чьи желания и страхи инструментализируются в военных целях. Что касается российского контекста, то в недавнем отчете Яндекса о прозрачности указано, что компания крайне редко отвечает отказом на запросы от правоохранительных органов — всего в 16 % случаев. Впрочем, и эти отказы могут быть легко компенсированы той информацией, которую пользователи как чистые субъекты данных открыто публикуют в социальных медиа. В результате полные пользовательские профили могут гораздо больше рассказать о людях, чем они сами знают о своей жизни. Таким образом они становятся уязвимы для изощренной (или не очень) дезинформации и манипуляций — сейчас или в будущем.
Если вернуться к разделению, о котором я говорила выше, то его можно представить в
классовых категориях. Пользователям отведено прекарное положение в неолиберальном процессе производства данных, они лишены равного доступа к ресурсам и возможностям: алгоритмы платформ исключают определенную информацию из их поля зрения или, наоборот, выдают им информацию, выбранную за них алгоритмами на основе предубеждений и стереотипов, заложенных в программном обеспечении (см. работы Фрэнка Паскуале «
Общество черного ящика: секретные алогритмы, контролирующие деньги и информацию» или Сафии Умоджи Нобл «
Алгоритмы угнетения: как поисковые системы усиливают расизм». Это разделение играет определяющую роль, поскольку оно воспроизводит и усиливает другие существенные разделения внутри общества, возникшие в результате экспансии современного капитализма: разделения по признаку
расы и
гендера. Эти разделения, несущие колониальное и империалистическое наследие, способствуют сохранению структурного расизма и неравенства. И никакие дискуссии в Фейсбуке не помогут преодолеть это непростое наследие, подпитывающее вражду между нами, пока видение дискутирующих ограничено стереоскопической картиной в духе «войны пен».
В контексте предыдущего вопроса мне интересна взаимосвязь между государственным надзором и деятельностью компаний, занимающихся отслеживанием и распространением информации. Какие новые способы персонализации и деперсонализации появляются благодаря союзу государства и капитала? Я бы использовала понятие «коммуникативный милитаризм», введенное мной с отсылкой к понятию «коммуникативный капитализм» Джоди Дин. Еще в 2005 году Дин
писала, что «фантазии о причастности к [сетевому обществу]… материализовались в технологическом фетишизме», который часто путали и продолжают путать со свободой или демократией. Она описывала ощущение неэффективности онлайн-коммуникации: власть имущие научились игнорировать попытки привлечь их к ответственности в сети, в то время как непрерывный поток подобной коммуникации лишь подпитывает капиталистические платформы. Тогда Дин назвала это «постполитическим» миром. Десять лет спустя мы стали свидетелями того, как капитал научился монетизировать такую коммуникацию, сильно политизируя и милитаризируя ее.
Если мы говорим о роли корпораций-платформ в кибервойне, то существует, например, взаимосвязь между слежкой и мобилизацией. Большую обеспокоенность вызывает то, что сила, энергия, тактика и методы социальной мобилизации, примеры которой мы наблюдаем на протяжении последних десятилетий, постоянно используются государством, полицией или корпорациями. Методы слежки совершенствуются после каждого протеста; государство расширяет свою базу данных подозреваемых; корпорации все больше узнают о пользователях, их проблемах, уязвимых местах и надеждах. Один и тот же архив данных используется для таргетинга пользователей в политических или военных целях и в коммерческих целях, ради рекламы. Виноваты в этом не только платформы, но и сами пользователи. Живя в мире «надзорного капитализма» (Шошана Зубофф), мы несем ответственность за то, что приняли этот непрекращающийся обман, нормализовали его и перестали видеть в нем угрозу. Мы позволили платформам оккупировать нашу жизнь, превратить наши тела и тела наших близких в живые рекламные платформы, работающие по правилам YouTube. Мы считаем нормальным, что нас немного обманывают. Но реклама — это прототип фейковых новостей. Фейковые новости проникают в наш разум очень похожим образом: в игровой форме, как забавные или глупые цифровые паразиты, которых, как нам кажется, можно легко избавиться или забыть их. Но они живут и устанавливают связи с другими, почти забытыми нами образами, создавая идеальную среду для формирования различных теорий заговора, которые так востребованы во времена всеобщей неопределенности. Единственное, что может служить противоядием, — это критическое мышление, но для его развития нужно время и соответствующая инфраструктура. И даже в этом случае сохраняется вероятность дезинформации. Лишь от количества доступных о вас данных зависит, какой идеальный продукт для вас подберут и сколько средств государство потратит на то, чтобы вас поймать.
В сборнике «Воображаемое приложение» вы пишете, что люди относятся к программному обеспечению как к своего рода протезу. Это наблюдение кажется мне очень важным в контексте политики виральности. Почему принципиально важно, воспринимаем ли мы что-либо как протез или как расширение/модификацию? Да, я писала эту работу о приложениях несколько лет назад, когда они только приобрели популярность. Приложения часто назывались «расширениями» (с намеком либо на «медиа: внешние расширения человека» Маклюэна, либо на «повсеместные вычисления» Марка Вейзера, когда «молчаливый» компьютер описывается как расширение бессознательного его пользователя). Я заметила, что понятие «расширение» часто использовалось как синоним понятия «протез»/«протезирование», что заставило меня проанализировать различие между ними. «Расширение» — это нечто, что вас превосходит, в то время как «протез» компенсирует то, что было утрачено. Но в данном случае «расширение» и «протез» составляют цикл трансформаций, где каждое «расширение» в конечном итоге становится незаменимым «протезом». В кибернетических циклах слияния с технологиями мы переживаем любопытные трансформации, но это происходит за счет беспрецедентного сближения с машиной: например, при растущей цифровизации социальной, экономической и прочих сфер, при делегировании рабочих мест машинам. При этом машина остается
инородным механическим телом, которым управляет корпорация или государство — именно их частью она является, независимо от того, насколько она персонализирована и снабжена функциями для выражения индивидуальности пользователей. И это обманчивое представление о близости между пользователем и устройством используется в целях кибервойны.
В анализе киберпространства и кибервойны часто используются пространственные метафоры. В книге «Кибервойна и революция» вы упоминаете, что в 2009 году Министерство обороны США объявило киберпространство «обороняемой территорией, эквивалентной суше, морю, воздуху и космическому пространству». Но это не разрешает проблем, возникающих, когда мы пытаемся помыслить киберпространство как реальное пространство. Какие пространственные и геометрические метафоры действительно помогли бы нам в его осмыслении?
Я считаю, что любые «глобальные» и «сферические» метафоры очень проблематичны, когда мы говорим о коммуникации, экономике или войне. Это наследие фантазий 1960-х о «глобальной деревне» (Маршалл Маклюэн) или о кибернетическом мире, «где мы, свободные от трудов, вернемся к матушке-природе, к братьям и сестрам нашим меньшим, и за всеми нами будут присматривать машины благодати и любви», как с иронией писал американский поэт Ричард Бротиган в 1967 году. Сегодня совершенно очевидно, что утопическая концепция «глобального интернета», «сети сетей» как объединяющего аппарата рухнула. Вместо этого мы оказываемся в искривленном и изборожденном топологическом пространстве разрывов, складок, щелей, камер, пузырей и других паноптикумов, которые возводят невидимые стены между глазом пользователя и взглядом власти или войны [
можно вспомнить карты интернета, на которых мы видим линии связей, а не четкие геометрические и географические формы —
прим. авт.]. Здесь пространство отступает перед временем, ведь без учета времени эти формы остаются непостижимыми. Нужно потратить время, чтобы понять, что топологическая фигура никогда не бывает тем, чем она кажется на первый взгляд: при трансформации она сохраняет отношения между своими точками, узлами и связями, скрывая их от вас, так что связи могут выглядеть как разрывы, и наоборот.
Например, Зигмунт Бауман и его соавторы описывают сетевое пространство, в которое попал субъект данных, как ленту Мёбиуса, где на цифровой суверенитет покушаются различные облачные суверены, такие как Amazon, Facebook, Google, Baidu, Tencent, ВКонтакте или Яндекс. Две стороны ленты Мёбиуса — это локальные механизмы национальной безопасности и глобальный транснациональный надзор. Они представляют собой единую изогнутую поверхность непрерывного потока данных, который корпорации-платформы распространяют по всей планете, превращая пользователей в носителей данных и субъектов противоречащих друг другу законов. В то время как тоталитарные режимы заставляют пользователей молчать, неолиберальные режимы подталкивают их говорить «свободно», и почти невозможно сказать, что из этого опаснее. Чем дольше мы существуем в роли субъектов, чьи данные подвергнуты цензуре или расщеплены для производства прибыли, тем лучше мы осознаем идеальную ловушку кибервойны, где не только все сказанное — но и то, что мы только хотим сказать — будет использовано против нас.