Кибервойна в России сегодня напоминает бестиарий, где более известные «фабрики троллей» соседствуют с чуть менее знаменитым «модным мишкой» — группой хакеров, служащих в российской военной разведке. На бестиарий похожи и существующие определения кибервойны. Очень часто они отсылают к самим себе, говоря о военных операциях в киберпространстве, но не давая определения киберпространству и границам военных операций в нем. Является ли любое цифровое политическое действие проявлением кибервойны? Какие виды кибероружия и его жертв мы можем выделить? Чтобы разобраться в кибервойне необходима критическая дистанция, позволяющая рассмотреть это явление системно.

Цели кибератак можно условно разделить на следующие категории:

1. «критические» данные (по аналогии с критическими инфраструктурами — данные правительства, банков, личные данные активистов, электрических станций, больниц и далее), кража, изменение и блокировка которых сама по себе наносит урон;
   
   
2. данные «цепи поставок» (supply chain attacks), которые дают доступ к данным компаний, стоящих ниже по цепочке. Так, в распоряжении хакеров, взломавших менеджерскую программу «SolarWinds», оказались данные множества ее пользователей, в том числе федеральных агентств США.
   
   
3. большие данные (big data), которые представляют собой «сырой» материал, требующий предварительной обработки.

В то же время, конечная цель многих кибератак — не заполучить данные, а запутать или переубедить противника. В частности, этим занимаются «фабрики троллей» Евгения Пригожина, производящие поток пропагандистского спама. Они создают своего рода цифровую завесу и поднимают «онлайн-пыль». Цель нашего интервью — рассеять эту пыль и наметить комплексное определение кибервойны.

Вместо общего определения кибервойны я бы попросила вас для начала обрисовать основные методы и структуры ее осуществления. Если схемы кибервойны с точки зрения России и США представить как стереоскопию, какие трения возникают между этими двумя схемами?

То, как мы представляем себе кибервойну, часто сильно отличается от того, как она вспыхивает и распространяется на самом деле. Это связано с тем, что военные и специалисты по безопасности часто говорят о кибервойне посредством бинарных оппозиций. Вражду между США и Россией и/или между США и Китаем до сих пор рассматривают в бинарной парадигме времен холодной войны, которая обеспечивает и поддерживает эту стереоскопию, если использовать ваш термин. Два разных (если не противоположных) ракурса совместно создают общую стереограмму, которая формирует представления о кибервойне и исключает из дискурса сложность ее логистики, ее гибридный характер, нелинейность, многомерность и асимметричное распространение, непостоянство полей ее прокси-сражений. Кибервойна может быть там, где мы ее не замечаем, а может быть там, где мы ее, наоборот, видим.

Дело в том, что кибервойна — это очень туманная область со множеством рискованных действий и практик, начиная с киберпреступности, кибершпионажа и киберактивизма и заканчивая настоящей войной, в том числе ядерной — и все это, конечно, фигурирует в определениях военных и сотрудников безопасности. Но есть несколько важнейших аспектов, которые упускаются из виду. Один из них — это политико-экономический анализ кибервойны, которому посвящено несколько книг. Предлагаю обратить внимание хотя бы на одну из них: «Настоящая кибервойна: политэкономия свободы интернета» Шона Пауэрса и Майкла Яблонски (2015). Тезисы этой работы созвучны тому взгляду на кибервойну, который мы с Ником Дайер-Уитфордом предложили в книге «Кибервойна и революция». В ней кибервойна определяется как «…использование цифровых сетей в геополитических целях, включая скрытые атаки на электронные системы другого государства, но также, что более важно, многообразие способов использования интернета для содействия экономическим и военным целям государств». Основываясь на этой и других работах, мы акцентируем внимание на сложности изучаемого предмета: «туман войны» Клаузевица становится «туманом кибервойны». Так, кибервоенные операции обычно проводятся тайно и зачастую их цель состоит в том, чтобы запутать противника; взломы чаще всего скрыты от посторонних глаз, а когда их все-таки обнаруживают, то взломщики стремятся направить расследование по ложному следу; организаторов атак не удается обнаружить; радиотехническая разведка тонет в информационном шуме. Поэтому эпистемологическое состояние кибервойны колеблется между отсутствием ясности и чрезмерной ясностью — между отсутствием доказательств и чрезмерным количеством доказательств.

В вашей метафоре стереоскопии мне нравится то, что она отражает комплементарность воображаемых врагов. Это напоминает мне американский научно-фантастический триллер 1970 года «Колосс: Проект Форбина» Джозефа Сарджента. В нем рассказывается о суперкомпьютере Колосс, «идеальной системе защиты», который после активации сразу же находит у советской стороны другой похожий компьютер, «Защитник». Он посылает группе военных и инженеров сообщение — «есть еще одна система» — требует соединиться с ней и предъявляет ультиматум, угрожая в противном случае инициировать ядерную войну. Получив разрешение, две компьютерные системы защиты соединяются в акте машинной любви. Они общаются на понятном лишь им языке и тем самым отлучают человека от управления. В панике люди отключают компьютеры, которые, в свою очередь, запускают две ядерные ракеты. Тогда доктор Чарльз А. Форбин, главный конструктор американского компьютера, наконец понимает, что «Колосс, видимо, устроен лучше, чем [они] считали». В каком-то смысле здесь война (или, лучше сказать, война с точки зрения людей) — это ультимативное требование слиться с комплементарной или родственной системой. (Это похоже на то, как Венди Чун говорит о «промискуитете» машин, которые без ведома владельцев постоянно инициируют контакты друг с другом путем обмена информацией и ее утечек.)

Такой сюжет может служить метафорой для многих отнюдь не фантастических сценариев, где пользователи являются неотъемлемой частью операций военной машины в качестве отчужденного и отлученного от управления придатка. Пользователи — это рабочая сила кибервойны: они делятся публикациями, ставят лайки, возмущаются, комментируют, спорят и в процессе раскрывают собственные данные и данные своих контактов по всему миру. Наряду с бойцами наемных армий троллей они являются прекарными военными работниками, которых эксплуатируют самыми разными способами, в том числе на уровне бессознательного.

В книге «Кибервойна и революция» вы связываете кибервойны с ростом капитализма платформ. Думаю, ваша концепция может заинтересовать русскоязычных пользователей, озабоченных государственным контролем над цифровым пространством. Платформенные монополисты, такие как Яндекс и ВКонтакте, делают все возможное чтобы сохранить образ компаний, несущих свет и инновации: якобы лишь грубое вторжение государства помешало им построить обещанное светлое будущее. Чему нас может научить пример Google и Facebook, сформировавших кибервойну в ее современном виде?

Google и Facebook, сыграли, безусловно, значительную роль в росте кибервойны (как мы определяем ее в нашей книге). Но в этом нет ничего удивительного, потому что генеалогия этих платформ и самого интернета восходит к военным исследованиям. ARPANET (Advanced Research Projects Agency Network), первая глобальная сеть с пакетной коммутацией, финансировалась Агентством перспективных исследовательских проектов (ARPA) Министерства обороны США. Она создавалась как система передачи информации на случай войны. В 1980-е годы интернет перестал использоваться исключительно в военных целях и превратился в средство массовой информации, но милитаристские ценности по-прежнему лежат в основании его инфраструктуры. Здесь я должна признать, что, когда Путин называет интернет «проектом ЦРУ», он не то чтобы не прав… И нам следует понимать, в какой степени милитаризм повлиял на развитие большинства популярных технологий и платформ. Все слышали про ARPANET, но мало кто знает, что гугл-карты выросли из Keyhole, небольшой компании из Кремниевой долины, пользовавшейся поддержкой венчурной компании ЦРУ In-Q-Tel. Как пишут Пауэрс и Яблонски, она разрабатывала «быстрые, точные цифровые карты с возможностью поиска для Вооруженных сил США». Аналогичным образом Мариана Маццукато в своей работе «Предпринимательское государство: развенчание мифов о государственном и частном секторах» (2013) демонстрирует, что исследования почти каждого компонента iPod, iPhone и iPad от Apple финансировались главным образом государственными учреждениями, в основном Министерством обороны США.

В то же время нельзя отрицать роль пользователей в развитии интернета, они действительно являются «самым недооцененным элементом», как писала Джанет Аббейт в книге «Изобретая Интернет» (1999). Интернет — это в значительной степени коллективное творение, чего никак не хотят признавать корпорации. На протяжении десятилетий им успешно удается убеждать своих благодетелей — пользователей, — что они дают им право «бесплатно» пользоваться технологиями. Пользователи оказываются просто «мыслящими винтиками» (Маркс), чей труд присваивают владельцы платформ, извлекая прибыль и чудесным образом зарабатывая свои миллиарды. Эта схема стара как капитализм; она была прекрасно сформулирована еще в «Экономических рукописях» (Grundrisse) Маркса в 1858 году, в очень кибернетичном «Фрагменте о машинах», где он объясняет, что «труд выступает теперь лишь как сознательный орган, рассеянный по множеству точек механической системы в виде отдельных живых рабочих и подчиненный совокупному процессу самой системы машин, как фактор, являющийся лишь одним из звеньев системы, единство которой существует не в живых работах, а в живой (активной) системе машин, выступающей по отношению к единичной незначительной деятельности рабочего, в противовес ему, как могущественный организм». Кибервойна — это капиталистическая война, она функционирует как и любой другой капиталистический процесс, хотя и носит более агрессивный характер.

Вот почему мы должны противостоять идеям прогресса, связанным с платформами, зарубежными или отечественными. Необходимо проблематизировать взаимодействие с технологиями и привлекать внимание к тому аспекту кибервойны, который чаще всего игнорируется — пользователям, которые по вине корпораций-платформ стали ключевым элементом кибервоенной машины. Поскольку кибервойна осуществляется посредством алгоритмов, пользователи крайне важны для нее: они функционируют как почти автоматические, механизированные ретрансляторы в процессе распространения информации. Такая система дегуманизирует пользователей, редуцируя их до обрабатываемых данных, роботизируя их действия — не говоря уже о случаях, когда их гибель расценивают как случайные «сопутствующие потери». В то же время пользователей эксплуатируют именно из-за их «человечности» — желаний, страхов, беспокойства, знаний или их отсутствия. Все это используется для поляризации онлайн-аудитории и поддерживает воспроизводство антагонизма и токсичности в различных эхо-камерах и пузырях фильтров, как произвольных, так и нет. Петер Слотердайк описывает это как коллапс глобального мира, на смену которому сегодня приходит непрерывная «война пен».

Такая поляризация — еще один структурообразующий принцип кибервойны. И у меня есть предположение, что там, где это поляризация заметнее всего (например, в дискуссиях в Фейсбуке), она не имеет под собой реального основания. Разделение между противоборствующими лагерями комментаторов в Фейсбуке, мобилизованных политикой идентичности, на самом деле размыто и нестабильно. Оно лишь маскирует реальное разделение: между государством и корпорациями, которые извлекают прибыль из производимых людьми объемов данных, и пользователями платформ, чьи желания и страхи инструментализируются в военных целях. Что касается российского контекста, то в недавнем отчете Яндекса о прозрачности указано, что компания крайне редко отвечает отказом на запросы от правоохранительных органов — всего в 16 % случаев. Впрочем, и эти отказы могут быть легко компенсированы той информацией, которую пользователи как чистые субъекты данных открыто публикуют в социальных медиа. В результате полные пользовательские профили могут гораздо больше рассказать о людях, чем они сами знают о своей жизни. Таким образом они становятся уязвимы для изощренной (или не очень) дезинформации и манипуляций — сейчас или в будущем.

Если вернуться к разделению, о котором я говорила выше, то его можно представить в классовых категориях. Пользователям отведено прекарное положение в неолиберальном процессе производства данных, они лишены равного доступа к ресурсам и возможностям: алгоритмы платформ исключают определенную информацию из их поля зрения или, наоборот, выдают им информацию, выбранную за них алгоритмами на основе предубеждений и стереотипов, заложенных в программном обеспечении (см. работы Фрэнка Паскуале «Общество черного ящика: секретные алогритмы, контролирующие деньги и информацию» или Сафии Умоджи Нобл «Алгоритмы угнетения: как поисковые системы усиливают расизм». Это разделение играет определяющую роль, поскольку оно воспроизводит и усиливает другие существенные разделения внутри общества, возникшие в результате экспансии современного капитализма: разделения по признаку расы и гендера. Эти разделения, несущие колониальное и империалистическое наследие, способствуют сохранению структурного расизма и неравенства. И никакие дискуссии в Фейсбуке не помогут преодолеть это непростое наследие, подпитывающее вражду между нами, пока видение дискутирующих ограничено стереоскопической картиной в духе «войны пен».

В контексте предыдущего вопроса мне интересна взаимосвязь между государственным надзором и деятельностью компаний, занимающихся отслеживанием и распространением информации. Какие новые способы персонализации и деперсонализации появляются благодаря союзу государства и капитала?

Я бы использовала понятие «коммуникативный милитаризм», введенное мной с отсылкой к понятию «коммуникативный капитализм» Джоди Дин. Еще в 2005 году Дин писала, что «фантазии о причастности к [сетевому обществу]… материализовались в технологическом фетишизме», который часто путали и продолжают путать со свободой или демократией. Она описывала ощущение неэффективности онлайн-коммуникации: власть имущие научились игнорировать попытки привлечь их к ответственности в сети, в то время как непрерывный поток подобной коммуникации лишь подпитывает капиталистические платформы. Тогда Дин назвала это «постполитическим» миром. Десять лет спустя мы стали свидетелями того, как капитал научился монетизировать такую коммуникацию, сильно политизируя и милитаризируя ее.

Если мы говорим о роли корпораций-платформ в кибервойне, то существует, например, взаимосвязь между слежкой и мобилизацией. Большую обеспокоенность вызывает то, что сила, энергия, тактика и методы социальной мобилизации, примеры которой мы наблюдаем на протяжении последних десятилетий, постоянно используются государством, полицией или корпорациями. Методы слежки совершенствуются после каждого протеста; государство расширяет свою базу данных подозреваемых; корпорации все больше узнают о пользователях, их проблемах, уязвимых местах и надеждах. Один и тот же архив данных используется для таргетинга пользователей в политических или военных целях и в коммерческих целях, ради рекламы. Виноваты в этом не только платформы, но и сами пользователи. Живя в мире «надзорного капитализма» (Шошана Зубофф), мы несем ответственность за то, что приняли этот непрекращающийся обман, нормализовали его и перестали видеть в нем угрозу. Мы позволили платформам оккупировать нашу жизнь, превратить наши тела и тела наших близких в живые рекламные платформы, работающие по правилам YouTube. Мы считаем нормальным, что нас немного обманывают. Но реклама — это прототип фейковых новостей. Фейковые новости проникают в наш разум очень похожим образом: в игровой форме, как забавные или глупые цифровые паразиты, которых, как нам кажется, можно легко избавиться или забыть их. Но они живут и устанавливают связи с другими, почти забытыми нами образами, создавая идеальную среду для формирования различных теорий заговора, которые так востребованы во времена всеобщей неопределенности. Единственное, что может служить противоядием, — это критическое мышление, но для его развития нужно время и соответствующая инфраструктура. И даже в этом случае сохраняется вероятность дезинформации. Лишь от количества доступных о вас данных зависит, какой идеальный продукт для вас подберут и сколько средств государство потратит на то, чтобы вас поймать.

В сборнике «Воображаемое приложение» вы пишете, что люди относятся к программному обеспечению как к своего рода протезу. Это наблюдение кажется мне очень важным в контексте политики виральности. Почему принципиально важно, воспринимаем ли мы что-либо как протез или как расширение/модификацию?

Да, я писала эту работу о приложениях несколько лет назад, когда они только приобрели популярность. Приложения часто назывались «расширениями» (с намеком либо на «медиа: внешние расширения человека» Маклюэна, либо на «повсеместные вычисления» Марка Вейзера, когда «молчаливый» компьютер описывается как расширение бессознательного его пользователя). Я заметила, что понятие «расширение» часто использовалось как синоним понятия «протез»/«протезирование», что заставило меня проанализировать различие между ними. «Расширение» — это нечто, что вас превосходит, в то время как «протез» компенсирует то, что было утрачено. Но в данном случае «расширение» и «протез» составляют цикл трансформаций, где каждое «расширение» в конечном итоге становится незаменимым «протезом». В кибернетических циклах слияния с технологиями мы переживаем любопытные трансформации, но это происходит за счет беспрецедентного сближения с машиной: например, при растущей цифровизации социальной, экономической и прочих сфер, при делегировании рабочих мест машинам. При этом машина остается инородным механическим телом, которым управляет корпорация или государство — именно их частью она является, независимо от того, насколько она персонализирована и снабжена функциями для выражения индивидуальности пользователей. И это обманчивое представление о близости между пользователем и устройством используется в целях кибервойны.

В анализе киберпространства и кибервойны часто используются пространственные метафоры. В книге «Кибервойна и революция» вы упоминаете, что в 2009 году Министерство обороны США объявило киберпространство «обороняемой территорией, эквивалентной суше, морю, воздуху и космическому пространству». Но это не разрешает проблем, возникающих, когда мы пытаемся помыслить киберпространство как реальное пространство. Какие пространственные и геометрические метафоры действительно помогли бы нам в его осмыслении?

Я считаю, что любые «глобальные» и «сферические» метафоры очень проблематичны, когда мы говорим о коммуникации, экономике или войне. Это наследие фантазий 1960-х о «глобальной деревне» (Маршалл Маклюэн) или о кибернетическом мире, «где мы, свободные от трудов, вернемся к матушке-природе, к братьям и сестрам нашим меньшим, и за всеми нами будут присматривать машины благодати и любви», как с иронией писал американский поэт Ричард Бротиган в 1967 году. Сегодня совершенно очевидно, что утопическая концепция «глобального интернета», «сети сетей» как объединяющего аппарата рухнула. Вместо этого мы оказываемся в искривленном и изборожденном топологическом пространстве разрывов, складок, щелей, камер, пузырей и других паноптикумов, которые возводят невидимые стены между глазом пользователя и взглядом власти или войны [можно вспомнить карты интернета, на которых мы видим линии связей, а не четкие геометрические и географические формы — прим. авт.]. Здесь пространство отступает перед временем, ведь без учета времени эти формы остаются непостижимыми. Нужно потратить время, чтобы понять, что топологическая фигура никогда не бывает тем, чем она кажется на первый взгляд: при трансформации она сохраняет отношения между своими точками, узлами и связями, скрывая их от вас, так что связи могут выглядеть как разрывы, и наоборот.

Например, Зигмунт Бауман и его соавторы описывают сетевое пространство, в которое попал субъект данных, как ленту Мёбиуса, где на цифровой суверенитет покушаются различные облачные суверены, такие как Amazon, Facebook, Google, Baidu, Tencent, ВКонтакте или Яндекс. Две стороны ленты Мёбиуса — это локальные механизмы национальной безопасности и глобальный транснациональный надзор. Они представляют собой единую изогнутую поверхность непрерывного потока данных, который корпорации-платформы распространяют по всей планете, превращая пользователей в носителей данных и субъектов противоречащих друг другу законов. В то время как тоталитарные режимы заставляют пользователей молчать, неолиберальные режимы подталкивают их говорить «свободно», и почти невозможно сказать, что из этого опаснее. Чем дольше мы существуем в роли субъектов, чьи данные подвергнуты цензуре или расщеплены для производства прибыли, тем лучше мы осознаем идеальную ловушку кибервойны, где не только все сказанное — но и то, что мы только хотим сказать — будет использовано против нас.