В 1977 году диссиденты основали на частных квартирах подпольные курсы — преподавали гуманитарные и социальные науки.

Спустя время курсы разгромили, но в 1980-х их вновь реанимировали — уже как Общество научных курсов. Но тоже ненадолго — вплоть до начала военного положения.

На курсах преподавали профессоры-диссиденты, нередко у себя дома. Лекции проходили в Варшаве, Кракове, Вроцлаве, Лодзи и Познани. Вот что преподавали в одном из семестров: «Социальные проблемы современной науки», «Литература как выражение общественного сознания», «История сельского хозяйства и история польской современной экономической мысли», «Идейный облик польского кино».

Название «Летучий университет» взято по аналогии с подпольным заведением времен Царства Польского. Тогда женщины были лишены права учиться в официальных высших заведениях. Из-за штрафов и необходимости конспирации курсы раз от раза посещало меньше людей, так органы госбезопасности пытались контролировать происходящие.

В то время среди лекторов был цвет польской науки — например, историки Бронислав Хлебовский и Игнаций Хшановский.

Дмитрий Окрест

Вопреки устоявшемуся стереотипу, немаловажную роль в движениях обновления играли и экономические мотивы. Рабочие составляли большой процент недовольных социалистическими властями, и они были недовольны несправедливостью распределения материальных благ, в том числе из-за коррупции и кумовства. К несчастью для тех, кто зарабатывал физическим трудом в 1990-х, слом режима не принес экономического процветания, на которое они рассчитывали [1].

Максимальная приватизация всего, «шоковая терапия», повальная безработица и экономические кризисы привели к тому, что большинство движений, внесших существенный вклад в устранение социалистической системы, вскоре отошли на вторые позиции. В конце концов Восточная Европа массово проголосовала за национал-популистов. При этом молодежь, не заставшая социализм лично, стала интересоваться левыми идеями.

Большинство спикеров, с которыми я хотел обсудить это, отказывались говорить под запись. Людвика Вуец стала исключением. В 1965–1978 годах она принадлежала к коммунистической партии, работала учителем физики, но с 1976 года ушла в оппозицию и стала членом независимого самоуправляемого профсоюза «Солидарность». Во время круглого стола между властью и оппозицией в 1989 году была помощником Тадеуша Мазовецкого, в дальнейшем первого посткоммунистического премьер-министра. Замужем за Генриком Вуецом — работал на заводе полупроводников, подсудимый на процессе «главарей антисоциалистического заговора», трижды избирался в сейм, советник президента Бронислава Коморовского, правившего в 2010–2015 годах.

Мои родители родились в Лодзи [2], большом промышленном городе в центре Польши. Во время войны отец попал во Львов вместе с разбитой в сентябре 1939 года польской армией. Так как немцы и Советы тогда были приятелями, то почта функционировала нормально, поэтому папа написал маме, чтобы она приезжала.

Она попала во Львов через «зеленую границу» — этим термином мы называли охраняемый участок границы, где ее можно было перейти. Граница была уже советско-немецкой — по реке Буг. Польши не осталось.

Отец работал на фабрике, а мать стала портняжничать дома. Я родилась в 1941 году. В июне, когда Германия напала на Союз, мама взяла меня в охапку, и мы вместе с другими беженцами поехали поездом в Россию. Папа же остался оборонять Львов.

Сначала мы жили в колхозе где-то в Сталинградской области. С приближением немцев нас эвакуировали еще дальше. Мы попали в город Лысьва недалеко от Перми, а оттуда в Красноуральск Свердловской области. На Урале мы прожили до 1946 года. Так русский стал моим первым языком, но потом в Польше у меня не было оказии так много на нем говорить. Моя тетя хорошо знала русские песни и много пела. И я тоже — это здорово помогает помнить язык.

Лодзь — это был город, где жило много евреев, немцев, русских и поляков, конечно. Мои родители были светскими евреями, вместо Яхве они гораздо охотней верили в коммунизм. Они выросли в бедных семьях, где много детей и мало денег, — это была самая простая дорога в коммунизм. Для них не была важна национальная или религиозная идентичность, главным для них было то, что они выходцы из рабочего класса.

Папа погиб под Дрезденом в 1945 году. Судя по письмам, он до последнего вздоха верил в коммунизм. Мама была в партии почти до самого конца режима. Думаю, что она была восторженной сторонницей коммунизма до начала десталинизации. Но еще прежде она рассказывала про репрессированных в СССР польских коммунистов.

Период возвращения был очень коротким — вернулись те, кто успел найти друг друга. Но это было трудно: телефонов не было, а почта еле работала. В итоге запрет на возвращение в Польшу действовал до 1956 года. В конце пятидесятых в наш город вернулось много евреев из нынешней Западной Украины, она же до 1939 года Восточная Польша. Например, из Станислава (нынешний Ивано-Франковск). Они между собой говорили и на польском, и на русском. Я проводила время с ними, чтобы практиковать язык.

Уже потом они перебрались на нынешний запад Польши (прежний восток Германии), а позже большинство репатриировалось в Израиль. Особенно много — после антисемитской кампании 1968 года [3]. Я решила остаться, так как немножко боялась, не люблю менять место жительства, а кроме того, у меня был поляк-жених. Я сейчас не жалею, что не уехала.

Вся мамина семья ушла в дым — они жили в гетто, откуда уходили поезда на Хелмно [4] и Аушвиц [5]. Мы даже не знаем точно, где именно они погибли. По папиной линии выжили только брат, сразу после войны эмигрировавший в Бразилию, и сестра, бежавшая в Швецию после гонений 1968 года. Так что мой дом не был еврейским, но не был и классически польским. Но это почти никогда не вызывало у меня дискомфорта в «Солидарности», которая, конечно, была очень польской и очень католической. До появления «Солидарности» я была учительницей математики. Потом я нигде официально не работала. После военного положения, введенного 13 декабря 1981 года, посвятила себя только подпольной работе. Например, активно занималась помощью семьям арестованных через костел. Интересно, что тогда не спрашивали, еврейка ли я.

Для меня политика началась гораздо раньше, чем для большинства поляков. Уже в 1976 году мы ощущали себя демократической оппозицией и участвовали в маршах.

Но даже в самых смелых мечтах мы не думали, что можем в самом деле добиться слома режима. И если кто-то говорит, что думал, он попросту врет. Это казалось невозможным! Мы знали, что случилось в Будапеште в 1956 году. Мы знали, что случилось в Праге в 1968 году. Мы знали, что случилось в Гданьске в 1970-м [6]. Мы знали, что Варшавский договор не дремлет и танки могут, как обычно, все подавить в буквальном смысле слова.

Мы понимали, что не можем сломить такую мощь, поэтому сосредоточились на взаимопомощи. Наша идея была в том, чтобы никто не оставался один. Мы координировали на принципах самоорганизации поддержку активистов в каждом городке. Также мы пытались снять барьер между рабочими и интеллигенцией. Мы строили альтернативное государству самоуправление — помогали с образованием, адвокатурой, контактами.

В то время лозунги «Солидарности» были созвучны лозунгам времен социалистической Польши: рабочий контроль, система подотчетных советов, социальная справедливость, развитое самоуправление. Но даже социалистом никто себя не хотел называть, так как люди знали только реальный социализм [7] и он им не нравился. Социалистами на заводах считали членов партии, оторванной от рабочих.

Трудящиеся с гданьской верфи хотели собственный профсоюз, независимый от партии, который может устроить забастовку, чтобы добиться поставленных целей. Понимание необходимости собственного профсоюза затем перекочевало на другие заводы, в школы и университеты. Везде стали создавать собственные советы по взаимопомощи на местах.

В Варшаве активистов допрашивали [8] культурно, так в столице работали журналисты западных журналов и радио — Associated Press и Agence France-Presse. Как только кого-то задерживали, журналистов сразу информировали. Я до сих пор помню номер телефона одного из журналистов — 39-39-64.
Милиция любила устраивать так называемые котлы. Когда узнавали адрес явочной квартиры, хозяина задерживали, но не выводили сразу, а ждали, кто еще придет. Как-то на одной подпольной сходке нас набилось очень много. Заходит офицер: «Ну что, попались в котел? А о вас уже говорят по «Свободной Европе». Раз задержали мужа и он боялся, что будет дальше, — никто не знал, как выглядит арест. Но уже в тюрьме подошел охранник и сказал: «Не бойся, о тебе уже сказали по радио, все будет хорошо».

С милицией мы не имели конфликтов — они почти не использовали силы. В целом они сами подтрунивали над службой безопасности [9], так как те постоянно ходили важные. Иногда милиционеры даже старались нам помочь — например, во время прогулки по тюремному дворику охранник мог подкинуть морковки [10].

Но так было в Варшаве, а в Гданьске или Силезии могли побить при задержании [11]. Милиция меньше церемонилась с рабочими. Из варшавских университетов часто делегировались студенты, которых направляли в регионы для акций. Однажды Людвик Дорн [12] выехал первой электричкой в шахтерский город Катовице, где должен был раскидать листовки по почтовым ящикам. Мы называли это «варшавским десантом». Когда его группу задержали, то здорово избили — хотя в столице так не делали.

Иногда органы работали не своими руками. Раз я читала лекцию в «летучем университете» [13], и вдруг врывается молодежь. Вместо дискуссии начинается ругань. Это были учащиеся спортивной академии, которых использовали для срыва мероприятий. Такие боевые группы составляли прежде всего из боксеров и каратистов. Еще были ЗОМО [14], но они домой не приходили, а работали на демонстрациях. Я же туда не ходила. Во-первых, у нас был сын, а муж и так постоянно сидел под арестом. Во-вторых, я обеспечивала подпольную работу.

Среди нас были и агенты службы безопасности. Тогда я, конечно, не знала, что сталкивалась со стукачами. Когда муж ждал суда, то в материалах дела встречал донесения о своих взглядах. Но это не было секретной информацией — он и так это говорил. Уже потом я увидела знакомые имена в рассекреченных документах, которые подготовил Институт национальной памяти.

Плохо, что Лех Валенса подписал бумагу о сотрудничестве с госбезопасностью. Валенса отрицает, что подписывал бумагу о сотрудничестве, но это глупо. Из-за этих бумаг против него была целая кампания. Но когда он это сделал? В 1970-х, когда был молодым электриком без группы поддержки. Тогда многие рабочие поступали так из страха. Когда Валенса вступил в контакт с оппозицией, он ни на кого не донес. А то, что он сделал потом, было гораздо значительней. К слову, во время военного положения с 13 декабря 1981 года до июля 1983 года он ничего не сказал по радио против оппозиции. От него требовали назвать «Солидарность» ошибкой, но он отказался, хотя и сидел в одиночке.

В 1982 году я была интернирована. Накануне ареста я ночевала у друзей, так как дома было холодно. В итоге меня караулили два дня. Взяли вечером, когда я сидела с подругами, так как знала, что мужа уже задержали. Во всем доме отключили телефоны, чтобы мы не могли никому позвонить. Милиционеры сказали взять теплую одежду и спросили, с кем оставить сына — его отдали моей маме.

Меня отвезли в отдел милиции на Центральном вокзале, а оттуда в расположенную в лесу женскую тюрьму. Была прекрасная ночь: зима, холод, тихо так. На месте я сдала свои вещи, а мне выдали постельное белье, плед, миску и вилку [15] — на тюремном жаргоне это называют «домино».

Страшно было потом, что не знаешь, что дальше, не знаешь, как долго. Мужа много раз раз прежде задерживали на 48 часов, потом арестовывали — сперва на три месяца, потом больше. Я же всегда оставалась дома убирать балаган, который оставляли спецслужбы после обысков. По их представлениям, не надо было задерживать жен. Считалось, что женщина не может быть политическим активистом. По их мнению, жены могут только мыть посуду да убираться. Я со временем к этому привыкла, насколько к этому можно привыкнуть. В заключении я была недолго, так как попала в список, сформированный епископами. Они требовали, чтобы детям вернули хотя бы одного родителя.

Я писала как-то, что у революционера должна быть семья, иначе непонятно, ради кого он ждет плодов революции. Мешает ли семья революционной деятельности? Готова ли я была ради этого отказаться от семьи? Ну уж нет. Письмо от родни с воли — это прекрасно. Кроме того, было о ком скучать. Наша семья была всегда открыта для тех, чьи родственники были под следствием.

Мы понимали, что в самом СССР все гораздо жестче и вещи, допускаемые в Польше, советским гражданам недоступны. Информация поступала от московской и ленинградской оппозиции через самиздат — например, через «Хронику текущих событий» [16]. Ее доставляли польские физики, ездившие в подмосковный наукоград Дубна. Физиков в протестном движении хватало. Во-первых, студенты-физики интересовались философией. Во-вторых, зарубежные книги по физике были переведены только на русский. Хотелось читать про космос, а там всегда идеологическое введение от советских переводчиков. Было противно. Мы с мужем, к слову, тоже физики.

Также по линии обмена командировками поступали магнитные пленки Владимира Высоцкого, Булата Окуджавы, Александра Городницкого и Александра Галича. Галича было трудней доставить, ведь его лирика была глубже. Благодаря «западным голосам» [17] мы узнали фамилии советских правозащитников; с некоторыми познакомились потом лично. Збигнев Ромашевский [18] ездил к Андрею Сахарову для подготовки совместных воззваний о политзаключенных и расстреле польских военных в Катыни в 1940 году.

Больше всего польские диссиденты общались с соратниками из Чехословакии, ведь граница общая. У нас общая граница, где много гор и меньше поводов для конфликтов, чем с жителями ГДР и СССР. Встречались обычно на тропе, которая шла по хребтам Татр: от поляков был тот же Ромашевский, от чехов — Вацлав Гавел. Помню, когда взяли Гавела [19], мы раскидывали листовки по центру Варшавы — ни одна не упала на землю. Все брали себе по экземпляру, даже группа советских туристов.

В 1982 году муж сидел в секретной тюрьме, где все заключенные большую часть времени были изолированы. В их камерах даже не было «кукурузников» — так называли радио, которое было слышно из зарешеченного окошка. И вот раз шум и гам, крики и смех. На следующий день из газет узнали, что умер генеральный секретарь Леонид Брежнев. Вскоре опять шум и гам — умер Юрий Андропов, ну а вскоре и Константин Черненко [20].

Когда Горбачев начал говорить про гласность, то большинство, включая меня, не поверили. Подумали, что это очередная ложь; только Адам Михник [21] считал иначе. И действительно: в 1984 году случилась большая амнистия, потом была еще одна. После этого еще сажали, но уже не так массово — как будто не очень охотно. Так произошло, потому что параллельно шел процесс демократизации в СССР. В 1987 году нашу прежде подпольную деятельность мы осуществляли абсолютно открыто, даже перестали скрывать, где проходят наши собрания.

После краха режима я работала в официальном журнале «Солидарности», а потом в разных партиях. Я была политическим функционером до 1995-го, а потом перестала этим интересоваться. Ушел дух времен сопротивления. Потом я ушла в варшавское самоуправление и стала неофициальным советником мэра. В 2002 году главой города стал Лех Качиньский, а я вышла на пенсию.

«Солидарность» была движением «против», а теперь появилась возможность делать что-то «за». Но, во-первых, не все в организации умели это. Во-вторых, «против» было одно, а вот «за» множество — люди по-разному видели будущее.
«Солидарность» называлась профсоюзом, но в реальности это было огромное народное движение. Когда поляки получили свободу выбора, люди разошлись по разным организациям, кому какая политически ближе. А «Солидарность» осталась только профсоюзом, но трудно долгое время быть ведущей силой в обществе, а потом остаться организацией для решения трудовых споров, и то не очень успешной.

До слома режима рабочий класс был серьезной силой в стране. «Солидарность» своими забастовками могла остановить производство, но в девяностых крупных производств не стало. Муж работал на заводе, где создавали электронные устройства. Он часто встречался с советскими и венгерскими коллегами, и все знали, что уровень технологий отстает от Запада на десяток лет. Польша покупала французские и японские технологии, но было очевидно, что это все равно устаревшее. Тем не менее эти технологии мы должны были давать русским — мы ведь братья. Позже из-за этого нам удалось продавить и эти разработки.

Короче говоря, в девяностых мы не могли конкурировать, никто не хотел покупать нашу продукцию. Мы хотели догнать Запад, но надо было комплексно перестроить заводы. Это значит, уволить множество рабочих и нанять небольшое количество новых специалистов. Была программа, чтобы рабочих куда-то устроить, но на нее забили. Шоковая терапия также тяжело сказалась на рабочих [22].

С социализмом случился коллапс. Каждый понимал, что это плохой путь. Третьей системы не было — только капитализм. Яцек Куронь [23] каждый вечер по телевизору объяснял, что и зачем он делает. Он говорил тогда: сперва мы построим капитализм, а уж там я стану социал-демократом. Я думаю, что было много ошибок. Мы избрали слишком либеральный курс и забыли об обществе. Мы устроили гонку вместо того, чтобы делать все сообща, как прежде.

Реформы делали люди с менеджерским подходом. Они знали, как работает экономическая система, но слишком утилитарно подходили к людям. Они отказались от помощи «Солидарности», так как та не хотела слишком быстрых реформ, ведь от них страдало множество людей. Я выступала и в девяностых за то, чтобы рабочие получили самоуправление на предприятиях. Прагматики отвечали мне, что с рыночной экономикой это несовместимо.

Мои товарищи, рабочие из «Солидарности», поменяли страну, хотели поменять и собственные фабрики, но их бросили, отрезали, как при операции, когда хирург удаляет гной. Я ощутила разницу между собой и теми у кого больше денег, и разница оказалась колоссальная. Раньше разрыв в доходах не был так очевиден, в том числе из-за закрытости. Прежде казалось, что все более-менее равны, пусть в магазинах ничего и не было.

Не все было справедливым. Вот, например, книга про декоммунизацию Варшавы. С одной стороны, новые, так сказать, правильные названия улиц. С другой — неправильные названия в честь коммунистов, например, погибших в годы войны антифашистов. Мне сразу вспоминается, как в родном городке Розы Люксембург — Замосць — сняли табличку с ее именем. И плевать, что ее замучили в 1919 году и на ее руках нет крови. В центре столицы улицу, называвшуюся в честь «плохого еврея» (коммуниста, погибшего во время восстания в гетто), переименовали — в честь «хорошего еврея» (лидера Варшавского восстания).

Сейчас дошли до того, что убирают из книг по истории людей, связанных с коммунизмом, но прекрасных в другом. Увы, фальсификаций будет все больше, ведь наше поколение умирает. Но ведь не за это мы боролись. Немножко обидно.

Примечания:

[1] Автор выражает благодарность доктору политических наук Пшемыславу Витковскому за помощь в подготовке к интервью.

[2] Один из главных индустриальных городов, где в течение XIX века наблюдался колоссальный прирост населения (4300 в 1830 году, 100 тысяч в 1872, 600 000 в 1915). Население увеличилось в том числе за счет так называемых инородцев. После Второй мировой выполнял функции столицы из-за уничтожения Варшавы. Лодзь считался столицей польского кинематографа. Остается центром электронной промышленности.

[3] В 1968 году, как и везде в мире, произошли студенческие протесты. В их разжигании обвинили «сионистов», а польских евреев объявили «пятой колонной» — в итоге страну покинули 20 тысяч человек.

[4] Первый концентрационный лагерь смерти, предназначенный для уничтожения евреев и цыган, созданный в оккупированной Польше. Располагался в 70 км к западу от города Лодзь. Здесь было убито свыше 150 тысяч человек.

[5] Комплекс лагерей смерти, располагавшийся в 60 км к западу от Кракова. Около 1,4 млн человек, из которых около 1,1 млн составляли евреи, были умерщвлены здесь. День освобождения лагеря установлен как Международный день памяти жертв Холокоста.

[6] Серия забастовок на севере Польши из-за резкого увеличения цен на продовольствие; погибло более сорока рабочих судоверфи. Разгон демонстраций рабочих гданьской судоверфи закончился кровопролитием. События привели к смене лидера правящей партии: вместо В. Гомулки пришел Э. Герек.

[7] Начиная с 1960-х годов Польша, ГДР, Венгрия, Чехословакия и Югославия начали утверждать, что их политика представляет собой то, что реально осуществимо, учитывая их уровень производительности, даже если он не соответствует марксистской концепции социализма. При этом надо учитывать, что все соцстраны были очень разные и в каждой было свое понимание социализма.

[8] В начале восьмидесятых кинорежиссер и сценарист Рышард Бугайский под художественным руководством Анджея Вайды создал кинокартину «Допрос». По политическим соображениям фильм, рассказывающий о сталинских репрессиях в Польше, надолго лег на полку. Сюжет: с похмелья героиня просыпается в тюрьме, не имея понятия, как она там оказалась. Ее начинают допрашивать о преступлении, о котором она ничего не знает.

[9] Политическая полиция в 1956–1990 годах. Изначально ее костяк составляли бывшие участники партизанского коммунистического движения, направляемого Москвой. Все преследования документировали, но в 1989 году большую часть архива уничтожили.

[10] Ведомство в самом деле было заинтересовано в том, чтобы его хорошо воспринимали в обществе. Для этого использовали капитана милиции Яна Жбика — героя польских детективных комиксов (поначалу официально называемых «цветными тетрадями»), издававшихся в 1967–1982 годах. В них он расследовал самые разные дела — от грабежей и убийств до промышленного или военного шпионажа. Кроме комиксов, в журналах были также рубрика писем читателей и ответов капитана с нравоучениями, истории героических поступков реальных людей и милицейская сводка. К 1982 году в связи с пиком озлобленности общества на милицию во время военного положения издавать комиксы перестали.

[11] Тем не менее протест был во всех городах страны. Один из примеров — «свидницкие прогулки», акция гражданского неповиновения, которую устраивали жители польского города Свидник во время военного положения в 1982 году: в 19:30, когда по телевизору показывали новостную передачу Dziennik Telewizyjny, люди массово выходили на улицу, протестуя против телевизионной пропаганды. Иногда на улицах собирались многотысячные толпы, а сама акция распространилась на другие польские города: Люблин, Пулавы и пр. Самые смелые жители демонстративно выставляли телевизоры экраном к окну. В ответ на эту акцию милиция ввела комендантский час с 19:00, и народ стал выходить в 17:00.С конца восьмидесятых про события во время военного положения в Польше снято немало фильмов, героизирующих сопротивляющихся жестоким властям ПНР. Протесты шахтеров ярко показаны в фильме «Смерть как краюха хлеба». В сюжете речь идет о событиях, известных как «усмирение шахты Вуек». В декабре 1981 года генерал Войцех Ярузельский объявил в Польше военное положение, начались аресты активистов профсоюза «Солидарность». Шахтеры шахты Вуек в Силезии начали забастовку, протестуя против ареста профсоюзных лидеров и военного положения. Подавление забастовки привело к настоящему сражению между шахтерами и милицией, в котором применялись даже танки.Но еще в 1984 году, вскоре после отмены военного положения, был снят фильм Godność («Достоинство»), представляющий официозный, пропагандистский взгляд на события. Сценарий был написан на основе реальных событий на фабрике автомобилей в Кросно в 1981 году. Активисты «Солидарности» начинают травлю своего товарища, председателя Независимого профсоюза металлургов Кароля Шостака, за отказ участвовать в забастовке и добиваются его удаления. В итоге его насильно вывозят из завода на тачке.

[12] Впоследствии глава МВД и председатель сената.

[13] В 1977 году диссиденты основали на частных квартирах подпольные курсы. Спустя время их разгромили, но в 1980-х вновь реанимировали. Название взято по аналогии с подпольным заведением времен Царства Польского. Тогда женщины были лишены права учиться в высших заведениях.

[14] Первые отряды ОМОН появились в Советском Союзе только в 1988 году — прежде с массовыми беспорядками боролись армией и «обычной» милицией. Но перестройка, вместе с гласностью и ускорением, принесла массовые беспорядки такого размаха, что милиционеры прежнего поколения оказалась против них бессильны. Но если для СССР riot police была перестроечной новинкой, то соседи по Восточному блоку в этом вопросе обогнали его на десятилетия. Польские спецподразделения милиции ZOMO гоняли недовольных еще с конца 1950-х. ЗОМО (польск. Zmotoryzowane Odwody Milicji Obywatelskiej, ZOMO; Моторизованная поддержка гражданской милиции) — милицейский спецназ, который использовался для жесткого разгона демонстраций. Уже в 1970 годах они имели на вооружении дубинки, щит, водяные пушки, гранаты со слезоточивым газом и, конечно, оружие. Зомовцы отметились, подавляя выступления «Солидарности»: они не стеснялись применять огнестрельное оружие. На вооружении ZOMO стоял серьезный арсенал, которым поляки помогали «старшему брату». В частности, польские производители в 1980-х годах поставляли советской милиции специализированные бронированные кузова SHL-740, которые устанавливались на милицейские грузовики. Как и в случае с ZOMO, советский милицейский спецназ сразу втянуло в водоворот перестроечной политики: ОМОН появился не только в Москве и Ленинграде, но и в столицах союзных республик, которые уже начали активную борьбу за независимость. Например, прямым потомком первых пяти украинских отрядов ОМОН стал расформированный ныне «Беркут». В демократической Польше участники ZOMO продолжили карьеру правоохранителей. Многие офицеры стали известными политиками и бизнесменами после крушения социализма.

[15] В российских следственных изоляторах и исправительных колониях вилки запрещены по-прежнему.

[16] С 1968 по 1983 год вышло 63 выпуска. Содержание — подробное изложение основных событий, информация об обысках и допросах, новости из лагерей. Половина редакции сама прошла лагеря, психбольницы и ссылки.

[17] Имеются в виду радиостанции «Голос Америки», «Немецкая волна» и «Свободная Европа». Финансировались западными правительствами для противодействия советскому влиянию.

[18] Доктор наук, физик, основатель Польского Хельсинкского комитета. В 1989–2011 годах — депутат сената.

[19] После «Хартии-77», программного документа о правах человека, его несколько раз арестовывали.

[20] При этом ко времени смерти Андропова большинство политических были на свободе — например, Валенсу отпустили в ноябре 1982 года, через считанные дни после смерти Брежнева.

[21] Его исключение из Варшавского университета стало поводом для протестов 1968 года. Сейчас он главный редактор крупнейшей польской газеты Gazeta Wyborcza, начавшейся как издание «Солидарности».

[22] В сентябре 1989 года была создана экспертная комиссия под председательством экономиста Лешека Бальцеровича, бывшего тогда министром финансов и вице-премьером. Среди членов комиссии был также Джордж Сорос. План был одобрен Международным валютным фондом, презентован на телевидении и привел к изменению экономической ситуации в стране (приватизация, закон о банкротстве, привлечение иностранных инвестиций).

[23] Критиковал бюрократизм партии с позиций демократического социализма, за что был неоднократно судим. Основатель Комитета защиты рабочих. В дальнейшем — министр труда и социальной политики, депутат сейма. Незадолго до смерти он заявил: «Я хотел создать демократию, но не продумал, каким образом. И вот доказательство: я думал, что капитализм может реформировать сам себя, все необходимое, например самоуправление рабочих… Вот доказательство моей слепоты… Единственное, о чем я сожалею, — это о своем участии в правительстве. Мое правительство помогло людям принять капитализм».