В Советском Союзе поведение, отличавшееся от общепринятой морали, считалось девиантным и негативно воспринималось как обществом, так и государством. Эта «девиантность» не возникала сама по себе: она создавалась и воспроизводилась советской властью. Обладая контролем над дискурсом, политическая элита не только конструировала представление о том, кого стоит относить к маргиналам, но и внедряла его в массы. Особый статус получали так называемые «сексуально-гендерные диссиденты» — квир-персоны, приписывание которым статуса «исключенного» субъекта основывалось на контроле и подавлении желания (i).

Квир-человек в СССР оказался в сложной и запутанной ситуации: гомо- и бисексуальные мужчины находились под угрозой преследования; женщины — под давлением нагнетаемой тревоги и гетеронормативных стандартов (i); трансгендерные персоны — в невозможности свободно проявлять свою гендерную идентичность. Все они имели мало источников информации о сексуальности и гендере, а окружавшие дискурсы патологизировали и криминализировали их идентичность, навязывая девиантность и осуществляя функционирование «власти-знания» (i).

Но дискриминирующая обстановка также становилась пространством переосмысления, в рамках которого квир-персоны изобретали практики говорения, сопротивления, сопереживания. Так, они собственной деятельностью «подрывали» существующий гендерный порядок тогда, когда власть не позволяла легально демонстрировать инаковость. В 1970—1980-х годах в крупных городах советской России существовала квир-субкультура, которая проявлялась в «плешках» (i), ЛГБТ-прессе и деятельности первых ЛГБТ-организаций.

Чаще всего знакомства между квир-персонами завязывались благодаря «гей-радару» (gaydar) (i): «Я смотрел на него, мы разговаривали, вокруг [были] люди. Я на него смотрел и понимал, что он такой же, как и я. И он про меня это тоже понимал»⚪. Те, кому повезло жить в крупном городе и встретиться с «нужным» человеком, могли стать частью локального коммьюнити. Сообщество функционировало как подпольная и закрытая сеть, попасть в которую было совсем непросто: «Нельзя было просто открыть дверь и войти, надо было найти много ключей от большого количества дверей <…>»⚪.

Квир-персоны стремились к созданию собственного «микросоциума», несмотря на то, что это повышало их риски подвергнуться аутингу (i) и пережить негативные последствия, например, оказаться отчисленными из университета. Об актах дискриминации со стороны работников образовательных учреждений респонденты говорят намного реже, но отдельные случаи отмечают наличие негативной среды. Например, во время учебы в МГУ один из респондентов переживал о возможном отчислении «из-за гомосексуальности». Однажды он застал своих знакомых в общежитии во время секса и решил обезопасить друзей — встал «на шухере» у входа в комнату: «Они, конечно, испугались, я не стал никому рассказывать, сами понимаете. Это их личная жизнь, которая никак не отражается на учебе, но в то время их вполне могли исключить из МГУ из-за такой глупости»⚪.

В критических ситуациях сообщество помогало решать насущные проблемы, например спасало от уголовного преследования. И у образовавшегося коммьюнити не было территориальных границ — люди из самых разных городов оказывались тесно связаны:: «Но геи повсюду геи, для нас нет границ. Я ездил в Вильнюс, в Ташкент, в Душанбе. Практически весь союз объездил — но я общался [только] среди голубых. <…> Я знал, что голубому (i) везде помогут»⚪.

Тогда квир-сообщество часто общалось с помощью телефонных звонков и писем. При этом, люди, разговаривающие через такую «социальную сеть» чувствовали себя защищенными: не изобретали шифров, старались писать напрямую и даже давали свои настоящие адреса и персональные данные. Например, одна из респонденток описывает свой опыт так: «Нужно было прийти в почтовое отделение и спросить, нет ли писем на такой-то номер документа. Там целый ящик стоял, <…> оператор просматривала <…> и выдавала эти письма <…>. Это было несложно и действительно безопасно»⚪.

В жизни квир-персон было два сообщества, между которыми выстраивались особые взаимоотношения. С одной стороны, было коммьюнити, к которому человек принадлежал и с которым регулярно поддерживал связи. С другой стороны, у квир-людей формировалось представление о «широком» сообществе, включающем в себя в целом всех гомосексуальных персон, об ориентации которых что-то было известно. Так формировалось воображаемое сообщество (i), для которого не существовало ни территориальных, ни временных границ, что близко и понятно в реальности взаимных подписок. Но воображаемое сообщество советских квиров включало в себя не рядовых граждан, а деятелей культуры, искусства, исторических персонажей: «В советское время про Валерия Леонтьева говорили, что он гей. Потом — про Бориса Моисеева, который был в окружении Аллы Пугачевой и про Сергея Пенкина. <…> Не было никаких подтверждений, но все подогревалось соответствующими нарядами, телодвижениями»⚪. Принадлежащими к квир-людям считали и Машу Распутину, и Муслима Магомаева, и Жанну Агузарову. Создание такого коммьюнити, вероятно, должно было нормализовать гомосексуальность.

Встречи квир-персон происходили в специальных местах — «плешках» (i). В 1870-х годах квир-персоны встречались в банях, парках и общественных туалетах, где процветала мужская проституция. Типичными местами встреч в Петербурге были Невский проспект от Знаменской площади до Аничкова моста, Михайловский манеж, набережная Фонтанки у цирка Чинизелли. В Москве таким местом было Бульварное кольцо: Пречистенский, Чистопрудный, Никитский бульвары. И хотя появление уголовной статьи существенно сократило географию «плешек», позднесоветская действительность предоставляла достаточно возможностей для присвоения пространства.

Постсоветский художник-концептуалист Евгений Фикс в эссе «Теория плешки» предлагает признать существование скрытой гомосексуальной эстетики в визуальной культуре. Он пишет, что места встреч гомосексуалов должны быть осмыслены как пространства одновременного присутствия и неприсутствия, должны стать объектом для артикуляции исторической памяти, которая позволит сформулировать подлинную освободительную теорию нормализации однополого желания. Можно сказать, что гомосексуальные люди иначе переосмысляли общественные локации и создавали из них пространства «с двойным дном»: для непосвященного в субкультуру прохожего такое место оставалось обычной зоной отдыха, в то время как для гомосексуального мужчины оно приобретало дополнительный контекст и становилось «своей» точкой. Локальность меняла тип видимости и получала иное культурное осмысление: «Там [в парке] были аппендицитные тупиковые аллейки, непроходные, которые никому особо не интересны <…>» .⚪ Из нескольких подобных мест выстраивалась особая карта пространства, включавшая в себя несколько локаций, в которых и происходили встречи.

В антропологии и социологии это явление называют «ментальное картографирование». Собственные карты городского пространства существуют у каждого из нас, ведь мы знаем, где находится «тот самый бар»". Но особенное воздействие на человека оказывают места, связанные с важными историческими событиями или близкие его ценностям, закрепляющие в культурной памяти значимые фигуры (как, например, мост Немцова в Москве). В позднесоветской действительности продолжением исторической традиции стали встречи в так называемом «Катькином садике» (i). Присвоение этого пространства происходило на материальном уровне: «Мы всегда собирались в ночь с 7 на 8 марта, чтобы открыть весенний сезон: разрезать голубую ленточку перед памятником Екатерине, разбить бутылку шампанского о постамент» ⚪.

«Плешка», с одной стороны, давала доступ к квир-сообществу и необходимой атмосфере принятия, но с другой стороны повышала видимость и делала их заметными для правоохранительных органов или доносчиков. Неоднократно, говоря об уголовном преследовании, респонденты отмечают, что задержания гомосексуальных мужчин происходили невдалеке от мест встречи. Однако эти риски воспринимались сексуально-гендерными диссидентами как естественные и неизбежные, и, даже понимая опасность посещения «плешек», они возвращались туда снова и снова.

Более активная деятельность в этом направлении начала развиваться в годы «перестройки», после ослабления цензуры и появления независимых СМИ. Первым изданием, ориентированным на гомосексуальных людей, стала газета «Тема» под редакцией Романа Калинина (i) и Владислава Ортанова (i), изданная в 1989 году. Газета призывала отменить пункт 1 статьи 121 Уголовного кодекса и рассказывать о нормальности ориентации гомосексуальных людей.

Еще в Советское время начали появляться первые ЛГБТ-организации. В 1984 году в Ленинграде Александр Заремба основал «Гей-лабораторию» («Голубую лабораторию») (i) — неформальную группу квир-людей, пытавшихся наладить связи с активистами из Скандинавии и иных стран. Организация существовала недолго и прекратила свою деятельность из-за давления КГБ. В 1989 году возникла правозащитная Ассоциация Сексуальных Меньшинств (АСМ), основанная Евгенией Дебрянской, Романом Калининым и другими активистами. Ассоциация ставила своей задачей борьбу за равноправие вне зависимости от сексуальной ориентации и гендерной идентичности. В то же время в Ленинграде возникли товарищество «АРГО-РИСК» (i), Фонд культурных инициатив и защиты сексуальных меньшинств имени Чайковского (i), Ассоциация защиты гомосексуалистов «Крылья». ЛГБТ-организации появлялись не только в Москве или Ленинграде, но и в регионах. Например, в 1990 году была создана «Сибирская ассоциация сексуальных меньшинств» (i), цель которой один из соорганизаторов описывает как «создание службы знакомств, чтобы всех объединить»⚪.

На рубеже 80-х и 90-х годов квиры стали формировать не просто сообщество людей со схожим опытом, но и коммьюнити, стремящееся изменить ситуацию: преодолеть дискриминацию и добиться отмены уголовного преследования. В 1993 году статья 121 УК была упразднена. В 1999 году Министерство здравоохранения Российской Федерации перестало классифицировать гомосексуальность как болезнь (i).
Нельзя сказать, что сопротивление квир-персон дискриминирующему режиму было успешным во всем. Но после анализа позднесоветской квир-истории становится очевидно, что маргинализирующие и исключающие механизмы работают сложнее, чем «обычная» дискриминация. Даже внутри репрессивного государства можно создавать свое сообщество, выстраивать «сеть коммуникаций» и конструировать важные общественные пространства. Условия дискриминации не лишают угнетенных субъектности, напротив, они часто дают незаметные с первого взгляда возможности для изменения реальности.