В 1994 я был студентом Литинститута и анархистским активистом, намеренным повторить в России опыт европейского 1968. Но было ясно, что выглядеть это будет с большими поправками в силу совершенно иных социальных обстоятельств.

Для начала нам был нужен собственный леворадикальный студенческий профсоюз, активистским ядром которого стал неожиданный альянс крайних марксистов и анархистов. Почему этот альянс неожиданный, ведь по всей Европе коммунисты и анархисты обычно действуют вместе?

Потому что в позднесоветском обществе все было не так, как в Европе. Анархисты, которые появились по всей стране в самом конце восьмидесятых [1], были маргинальной частью демократического и антисоветски настроенного движения, а коммунистическая молодежь, немногочисленная, но весьма активная, заявила о себе в начале девяностых как крайняя часть просоветского («красно-коричневого» в терминологии критиков) движения. Поэтому соседство красных и черных флагов в одной студенческой колонне вызывало у многих недоумение и непонимание. Однако именно такое объединение образовало ядро массового студенческого профсоюза, ставшего уличным возмутителем спокойствия в Москве (и не только) с 1994 по 1996 год.

Для анархистов были важны идеалы и стиль европейских сквоттеров-автономов, опыт Махно и Дурутти, практика «психоделической революции», наследие панк-рока и только что начавшееся тогда партизанское движение сапатистов в Чиапасе [2]. Молодых коммунистов вдохновляла кубинская революция, фигура Мао, северокорейский стиль чучхе, Маяковский и Пролеткульт, курдские партизаны из РПК [3], а также аналогичные герильерос в Колумбии и Перу. Собранные вместе мы вполне могли сойти за местную версию «новых левых».

Дополнительным воодушевляющим фактором, подтолкнувшим этих людей к общему действию, стала фигура культового тогда Егора Летова, который как раз после событий 1993 демонстративно перешел из контркультурных анархистов в советские коммунисты.

Но хватит об идентичности. Я рассказываю о конкретном студенческом профсоюзе.

12 апреля 1994 официальные студенческие «профсоюзы» (АПОС), которые никакие не профсоюзы, а просто часть вузовской администрации, проводили свой ничем не примечательный митинг у Дома Правительства с обычными и никому не интересными «требованиями». Студентов туда свезли со всей Москвы и области и толпа откровенно скучала и томилась.

Мы явились туда со своими левацкими флагами и мегафоном, залезли на крышу строительного вагончика и начали альтернативную агитацию. С этого момента все пошло не по плану. Студенческая толпа быстро начала заводиться и поддерживать наши лозунги против бандитского капитализма, антинародного правительства, Ельцина и за новую революцию.
Мы призвали всех двигаться к Кремлю и возглавили это шествие. Нам удалось увлечь за собой более двух тысяч студентов. Власть, не ожидавшая ничего такого от совершенно ординарного мероприятия, поначалу растерялась, но уже на Новом Арбате, где мы перекрыли движение, нас атаковала милиция. Нескольких лидеров задержали, но колонна продолжила двигаться, скандируя «Ельцина на х..!» и «Капитализм — дерьмо!». Студенческая толпа упрямо приближалась к центру и вскоре столкновения продолжились уже у Александровского Сада и перед Красной Площадью. В итоге шумная голова демонстрации ворвалась в ГУМ, бросившегося ей наперерез «нового русского» искупали в фонтане и ментам пришлось всех задерживать и рассеивать на ближайших улицах.

Через четыре дня, когда задержанных уже выпустили, в гуманитарном корпусе МГУ (тогда туда был свободный вход) состоялось учредительное собрание нового профсоюза «Студенческая защита», исполком которого состоял из «зачинщиков» недавних столкновений.

Председателем был избран Дмитрий Костенко — харизматичный анархист, издатель журнала «Черная звезда» и однозначно лучший кандидат на роль российского Кон-Бендита. Так же в исполком вошли Дарья Митина (от «красных»), автор этих строк и Стас Маркелов, входивший тогда в небольшую группу ЛСД («Левые социал-демократы»). По стилю жизни Стас был на тот момент политизированным хиппи и часто говорил, что в исполкоме он самый умеренный.

Столкновения 12 апреля, считавшиеся теперь днем рождения нашего боевого профсоюза, стали в некотором смысле архетипом дальнейших акций «Студзащиты».

Ровно через год (12 апреля 1995) все повторилось в еще большем масштабе. Несмотря на то, что нескольких лидеров профсоюза задержали сразу же, просто узнав их в лицо, мы снова «угнали» официальный митинг, повели студентов к Кремлю, пережили несколько омоновских атак, но не разбежались, а перестроились. Я ощутимо получил дубинкой по голове, ненадолго сложился, но быстро был поднят товарищами и вернулся в дело.

В какой-то момент демонстрация была отброшена полицейской атакой на Старый Арбат, где к ней с восторгом присоединились фанаты «Спартака» со своим флагом и другие неформалы. Там студенты разбили витрину известного банка и приложили одного из атаковавших ментов головой об мусорную урну. Все это докатилось до Кутафьей башни. Колонну вели Стас Маркелов и я.

Несколько десятков студентов задержали и на следующий день судили. На память у меня до сих пор хранится постановление суда с фразой «Флаг с изображением черного кота Цветкову вернуть», а это был между прочим не просто черный кот, а анархистская эмблема стихийной забастовки (Wildcat strike) на флаге. В арбатском отделении милиции, где мы провели сутки перед судом в веселых разговорах о грядущей молодежной революции и хоровом распевании песен групп «Ноль» и «Звуки Му», флаги нам потом конечно же не вернули, сказав вместо этого, что теперь мы все есть у них на видео и шествий нам больше устраивать не стоит.

Но прежде чем этот год (с 12 апреля 1994 по 12 апреля 1995) прошел, мы провели множество акций разного масштаба. Пикетировали Генштаб против ввода войск в Чечню накануне [4] начала кавказской войны («Сапоги подождут!»), сравнивая восставший Кавказ с Вьетнамом. Требовали самоуправления в общежитиях и добивались встреч с чиновниками, от которых это зависит.

Проводили массовый протестный пикник у главного здания МГУ в честь годовщины «красного мая» в Париже. Туда пришло особенно много панков и все закончилось глубокой ночью грандиозной пьянкой, эпично описанной в московской прессе.

Мы давали пресс-конференции под сделанным мною транспарантом «Капитализм — дерьмо!» (впоследствии уничтоженном ментами в очередной свалке) и портретами Че Гевары, а в отдельных интервью мы заявляли, что выступаем за легализацию легких наркотиков и свободное владение оружием («Народ, который вооружен, нельзя превратить в стада!»), что вызывало внутренние дискуссии о праве на оружие и расширении сознания в рядах профсоюза. Никто, собственно, не понимал, да и не пытался понять, где заканчиваются профсоюзные требования и начинаются совсем другие.

Одной из самых заметных наших акций было «сожжение буржуя» у журфака МГУ осенью 1994. Фанерное чучело буржуя было в малиновом пиджаке и модных штанах, а чтобы его жечь, я купил ацетон. В мегафон кричали: «Революция это оргазм нации!». Расписывали асфальт из баллончиков («Кто не А, тот Б... !» и «Вся власть студентам!»). Один из нас выступал в резиновой маске Фредди Крюгера и с табличкой на шее «Я жил на одну стипендию!». Кто-то бросил в огонь пластинку Богдана Титомира [Популярный хип-хоп исполнитель в начале 90-х. — Прим. ред.] и дым нашего аутодафе стал по-настоящему черным. Закончилось как всегда — милиция начала всех выдавливать от памятника Ломоносову, в нее полетели бутылки и еще что-то, заранее запасенное для такого случая, организаторов задержали.

Мы были настолько популярны, что даже оказались участниками акции Марата Гельмана в огромном пустом бассейне, на месте которого тогда только собирались строить Храм Христа Спасителя. На дне бассейна мы размахивали черным знаменем и требовали вернуть воду в бассейн обратно. По замыслу Гельмана каждый художник должен был представить там проект того, что появится на этом месте. А православное казачество окуривало нас ладаном и требовало восстанавливать храм.

Постепенно отделения «Студзащиты» возникали и в других городах. В Питере профсоюз возглавил известный анархист Алексей Щербаков. Там активисты распространяли листовки-инструкции, как студенту ездить зайцем в транспорте и устраивали потасовки с официальными профсоюзами.

В Твери наши сторонники превратили майский «День пионерской организации» в столкновения с ОМОНом внутри студенческого общежития (ТверГУ).

В Иваново решили оптимизировать стипендию: оставить только отличникам), ночью Университет (ИвГУ) загорелся, решение об оптимизации отменили, но тамошние лидеры «Студзащиты» были задержаны по подозрению в поджоге и попали в разработку.

А где-то, как в Новосибирске, наш профсоюз просто был «крышей» для протестных рок-концертов.

На пике нашей активности в «Студзащите» состояло более 12 тысяч студентов. Понятно, что цифра эта номинальная по типу «тоже записался». Но реально речь шла о нескольких сотнях активистов по стране.

В 1995 мы видели себя аналогом американских «Студентов за демократическое общество», бывших в 1960-х общей вывеской для всех тогдашних «новых левых», от пацифистов до уличных бойцов. Мы были всерьез намерены наращивать темп и драйв борьбы, потому что студенты — это малый мотор революции, который вот-вот разбудит и приведет в движение все остальное общество. Эта логика Герберта Маркузе нравилась нам, хотя мы отлично знали, что на Западе она давно провалилась.

Исполкомы профсоюза проходили в каком-нибудь свободном корпусе Университета или иногда даже в самой Госдуме у дружественных коммунистических депутатов.

Патриотическая пресса (тогдашние маргиналы) рассуждала в том смысле, что только коммунисты укажут студентам путь, так что все вроде бы правильно. Либеральная пресса (тогдашний мейнстрим) поначалу вообще игнорировала даже самые массовые наши акции, ибо мы не укладывалось в их картину мира — молодежь не должна бунтовать против власти Ельцина, тем более под левыми лозунгами, ведь это удел не вписавшихся в капитализм стариков.

Потом, когда игнорировать нас стало просто невозможно, те, что посерьезнее («Общая газета») рассуждали о том, не станет ли наша деятельность прологом к большому расколу общества, а те, что популярнее («МК»), шутили, что если ваш котенок дерет диван и орет, это он скорее всего борется за социальную справедливость и студенческие права. «Вчера студенты доказали, что не бывает непробиваемых витрин!» — говорил я на пресс-конференции. «Зато бывают непробиваемые головы» — комментировали это в «МК». В той же статье о нас писали так:

«Студенческая защита» любит высокопарные слова, и потому этот самый дебош она называет «студенческими волнениями в Москве»... «На митинг собралось примерно 5000 человек. О том, сколько было выпито пива, статистика умалчивает... толпа отправилась бродить по центру Москвы... Под предводительством 'защитников' они успели побывать у мэрии, на Старом Арбате, у здания Генштаба, которое облили черной краской..., а заодно разбили бронированную витрину 'Олби-дипломат'... Поматерясь всласть у Генштаба, студенты пошли биться головой о кремлевские стены. Там наконец-то их разогнали... Два часа они пьяной кодлой шатались по Москве, били стекла, матерились и пугали прохожих... Так и зарабатывают юные бунтари свой первичный политический капитал, среди таких же любителей пива, как они сами. А пиво у нас любят о-очень многие... За удовольствие надо платить. Есть, например, масса районных группировок. Регулярно 'пионеры Сетуни' бьют морду 'пионерам фабрики Ногина', а потом отсиживают свои пятнадцать суток за хулиганство. И не возмущаются...»

Чаще всего и точнее других нашу кипучую деятельность освещали в «Новой газете» [5], где выходила тогда специальная вкладка «Латинский квартал» о студенческой жизни. Там считали, что крайне левые студенты, при всей их некоторой дикости и хулиганизме, это вообще-то нормально для демократии западного образца.

Была у нас и собственная субкультурная пресса — одноименный профсоюзу листок. Плюс газета «Бумбараш» [6] (издание неокомсомольцев) активно рекламировала профсоюз и подталкивала его вперед. Печатались студенческие листовки с девушкой в косой кожаной куртке, призывавшей всех собираться у МГУ и Лениным с панковским ирокезом на голове.
Мы быстро стали ньюсмейкерами и вот уже в программе «До 16 и старше», выходившей на Первом канале, просили звонить им заранее и звать на все наши акции, включая самые локальные. Но я им так и не позвонил ни разу. Мы любили славу, но презирали прессу и она находила нас сама.

Вынужден признать что, так же как и для прессы, писавшей о нас, для нас самих требования нашего профсоюза (изложенные в некоей «Хартии») оказывались вторичны по отношению к активистскому образу жизни. Да, мы выступали за отмену воинского призыва, студенческое самоуправление, повышение стипендий и все такое, но гораздо чаще на наших акциях можно было слышать про антикапитализм, герилью, прямое действие и великий отказ. Всегда было важно создать милитантную атмосферу, а дальше действовать по ситуации.

В целом мы предлагали студентам воспринимать высшее образование как право и хотели непрерывно расширять границы этого права, тогда как вокруг становилось все больше людей, которые наоборот воспринимали свой университет как привилегию, позволявшую им выгоднее продать себя на рынке труда. Такая позиция исключала всякий бунт. Вся логика наступающих общественных отношений отрицала нас и мы были готовы в ответ стать громким отрицанием этой логики.

Ожидалось некоторое напряжение между анархистской и коммунистической частью активистов, но нет, эта разница была продуктивной и скорее вызывала взаимный интерес. Конфликт проступил по совсем другой линии.

К 1995 московское отделение «Студзащиты» выделилось в отдельную организацию, которую возглавил амбициозный политтехнолог Дмитрий Петров. Он неплохо попадал в общий стиль нашего профсоюза, цитировал Мао, знал наизусть песни Боба Марли и даже написал трогательную статью для анархистского журнала, но все же воспринимал политику как бизнес, т.е. способ заработка и надеялся втянуть часть активистов в ряд прибыльных пиар-компаний (например, компания в поддержку «красной сборки» [7] компьютеров, которой он тогда активно занимался).

Мы (т.е. анархисты в данном случае) пришли на устроенную им презентацию московского отделения в Музей Маяковского. Больше всего это было похоже на какой-то бизнес-форум. Со сцены Петров говорил о том, что политика — это путь к успеху и способ заработать. После него начала играть совершенно аполитичная блюзовая команда. Быстро собрав все пустые бутылки в зале, мы закидали ими сцену, скандируя «Революция победит!» и «Маяковский forever!» (место обязывало). Сорвав конформистский праздник отступили на улицу, преследуемые охраной музея. Чтобы задержать охрану внутри, пришлось метко разнести вдребезги кусками льда стеклянные двери. В итоге нас так и не догнали. Через пару дней «Новая газета» дала высказаться и мне, и Петрову о случившемся скандале.

Довольно аллергично на новую «политтехнологическую» тенденцию внутри профсоюза среагировали и некоторые из коммунистов. В своем кругу они начали обсуждать, что профсоюз захватывают изнутри «беспринципные политиканы». Это вскоре привело к открытому выяснению отношений на одном из собраний.

С другой стороны, Костенко планировал вывести «Студзащиту» на новый уровень, соединив ее с белорусскими и украинскими активистами, чтобы действовать синхронно сразу в трех странах.

К 1996 деятельность «Студзащиты» перешла в номинальное и дремлющее состояние, а потом и вовсе прекратилась. Коммунистической партии это перестало быть интересно, потому что парламентские выборы прошли и коммунисты временно перестали нуждаться в уличной поддержке. Депутатом от нашего профсоюза в Госдуме оказалась Дарья Митина (прошла по списку КПРФ).

Многие из нас вышли из студенческого и аспирантского возраста. Костенко и вовсе отчислили из аспирантуры Московского института нефти и газа за экстремизм (по его собственным словам). Кое-кто успел наиграться в радикализм и больше не испытывал прежнего энтузиазма от очередных уличных столкновений, задержаний и судов.

Разочарованные молчанием общества, которое так и не проснулось, анархисты вернулись к своей субкультурной жизни.

Те, кого соблазнила идея заняться политикой как бизнесом, собственно и занялись политикой как бизнесом на выборах разного уровня.

Все попытки повторить тот же опыт в 1996-98 натыкались на гораздо более оперативную реакцию милиции, которая научилась отслеживать, блокировать и увозить зачинщиков на самом старте.

Дмитрий Костенко все больше двигался от анархистов к коммунистам, но в итоге ушел из актуальной политики, работал в известном информагентстве, а сейчас в «Объединенной редакции мэра и правительства Москвы».

Дарья Митина, побыв депутатом, не оставила политической деятельности, была одним из лидеров «Левого фронта», а сейчас в руководстве ОКП («Объединенная коммунистическая партия»). Выдвигалась на выборах в Мосгордуму в прошлом году, но не прошла.

Стас Маркелов стал известным адвокатом, защищавшим права бастующих рабочих и жертв репрессивной политики в Чечне. 19 января 2009 года застрелен на улице крайне правыми боевиками из БОРН [Боевая организация русских националистов. — Прим. ред] День его смерти стал ежегодным днем марша антифашистов в российских городах.

Дмитрий Петров стал весьма успешным политтехнологом, издавал собственный журнал, написал биографию президента Кеннеди для серии ЖЗЛ. В последние годы живет в Праге.

Я принял предложение Лимонова стать ответственным секретарем «Лимонки» и надолго занялся этой газетой. Позже открывал вместе с единомышленниками независимые книжные магазины и издательства. В одном из таких магазинов («Циолковский») я и работаю до сих пор. Написал несколько книг.

Свой локальный 1968 у нас все-таки был. С поправками на местность и эпоху.

[1] Прежде всего это было объединение КАС (Конфедерация анархо-синдикалистов), рядом с которым, впрочем, быстро возникли и другие анархистские союзы, вроде АДА (Ассоциация движений анархистов) или ИРЕАН (Инициатива революционных анархистов).

[2] Сапатисты — партизанское движение индейских крестьян в мексиканском штате Чиапас под руководством харизматичного субкоманаданте («некомандующего») Маркоса, скрывавшего лицо и быстро ставшего новой надеждой левых по всему миру.

[3] Рабочая партия Курдистана — с 1980-х вела партизанскую войну против турецкого государства под руководством своего лидера Абдуллы Оджалана, марксиста и сторонника курдской автономии, впоследствии самого известного политзаключенного Турции.

[4] Военные действия в Чечне начались в декабре 1994 года.

[5] Тогда она называлась «Новой ежедневной газетой».

[6] Газета «Бумбараш» издавалась РКСМ (Российский коммунистический союз молодежи), а её редактором был Павел Былевский, выпускник журфака МГУ, принимавший активнейшее участие в акциях «Студзащиты».

[7] Протекционистская кампания в поддержку отечественных сборщиков компьютеров.