Елена Осокина, историк сталинизма, профессор истории Университета Южной Каролины:

Работать в университетах за пределами родной страны — распространенная практика. В большинстве случаев она не означает эмиграцию, так как эмиграция подразумевает изоляцию, разрыв связей. Такой была эмиграция из России после революции, в результате Второй Мировой войны или в период Холодной войны. В наши же дни ученые, которые работают за рубежом, сохраняют свое гражданство, активно участвуют в совместных международных проектах, не рвут связей с родственниками и друзьями. Речь идет о глобализации науки, а не об изоляции в эмиграции. Ученый становится гражданином мира. Это — прогрессивный процесс, который нельзя остановить, а для того, чтобы ученые не уезжали, а приезжали работать в твою страну, нужно создавать им условия для работы и жизни.

У меня не было решения о том, чтобы уехать из России «насовсем». Эпохальные изменения в России и в мире определили ход событий. В 1990-е, когда у российских ученых появилась возможность подавать заявки на исследовательские международные гранты, я, будучи старшим научным сотрудником Института российской истории (ИРИ РАН), решила попробовать. 1992 год — Советский Союз распался, свирепствовала шоковая терапия, безденежье. Обе мои заявки, одна на стажировку в Институте Кеннана в Вашингтоне, другая — на работу в Гуверовском архиве в Стэнфорде, были приняты. В 1993 году я уехала в США — оформила научную командировку за свой счет – и провела там год. Это был мой первый в жизни выезд за границу.

Затем я вернулась в ИРИ РАН, работала, потом вновь подала заявку в несколько университетов —но уже на преподавание —и получила приглашение от двух: университета Северной Каролины в Чапел-Хилле и Стэнфорда. Выбрала Чапел-Хилл. В качестве профессора по программе Fulbright [программа образовательных грантов, позволяющая зарубежными профессорам преподавать в США — DOXA] я провела учебный год 1995/96 в Америке. После этого я вновь вернулась в Москву и продолжила работу в своем институте. В 1998 году стала искать работу в США, так как вышла замуж за американца. Найти университетское место по советской истории было нелегко. Холодная война закончилась, финансирование исследований по советологии практически сошло на нет; программы в университетах закрывались; печальные профессора сидели в своих офисах, потому что не было финансирования; аспиранты не хотели связываться с дисциплиной, где нет ни денег, ни работы. На поиск преподавательской работы ушло четыре года. Таким образом, в США я оказалась не в результате резкого решения уехать из России, а в результате последовательных исторических событий и изменений в личной жизни. Если бы кто-то за десять лет до того сказал мне, что я буду работать в американском университете, я бы удивилась и не поверила. Мне нравилось работать в ИРИ РАН, ежедневно ходить в архивы. Я люблю Москву. Моя судьба там складывалась счастливо, несмотря на трудности. Вряд ли бы я решилась резко все бросить и так кардинально все поменять, но жизнь сложилась иначе.

Ира Ролдугина, историк сексуальности, PhD кандидат Оксфордского университета:

Конечно, я вообще не думала об Оксфорде. Я не представляла себе, что простые смертные туда попадают. Меня позвал Дэн Хили, мой будущий научный руководитель после конференции в Таллине, посвященной истории гомосексуальности. Мы с ним были знакомы до этого: пересекались на конференциях, он читал мои тексты, делал замечания, давал советы. Мы общались, но мне никогда не приходило в голову спрашивать об Оксфорде.

В тот момент [2017 г. — DOXA] я уже начала думать, что, возможно, стоит поехать на PhD [программа аспирантуры в западных странах, после прохождения которой соискатель получает статус кандидата наук — Прим. ред.] в Северную Америку. Удалось собрать довольно большой массив источников: неизвестных ранее, новых, сильно меняющих существующие положения в историографии по теме. И я понимала, что будет сложно писать работу на тему истории гомосексуальности в Москве — здесь нет научного сообщества, особенно по сюжетам, которые меня интересуют. Я не смогу получить адекватную обратную связь, а может и не получу ее вообще. Было ясно, что вокруг меня нет людей, с которыми я могу обсуждать свою тему — людей, которые будут меня критиковать и помогать мне развивать свои идеи.

Кроме того, проблема доступа к историографии никуда не девалась и существует и сейчас. Несмотря на то, что сейчас многие книги можно скачивать пиратским образом (но не все), не удивлю вас, если скажу, что ни Ленинка [Российская государственная библиотека— DOXA], ни Историчка [Государственная публичная историческая библиотека — DOXA] не имеют того объема историографии по квир-истории, который необходим для научной работы.

Многие мои друзья на тот момент учились или закончили аспирантуру в Северной Америке и отзывались об этом как о важном, позитивном (правда, и невероятно сложном) опыте. Одновременно с мыслями об американской аспирантуре, в голове звучали слова, сказанные мне одной из намного старших коллег, замечательного историка XVII-XVIII веков и сотрудника РГАДА [Российский государственный архив древних актов— DOXA] Я ей выслала некоторые свои квир-источники и тексты. И после этого, а мы с ней всегда общались по почте или в фейсбуке, она вдруг позвонила мне по телефону: «Ира, я почитала то, что вы нашли, и вам, конечно, нужно уезжать». Это прямо дословная цитата. И хотя она совершенно не специалист по квир-истории и за пределы раннего нового времени в своих работы не выходит, даже ее ошарашили находки. Она продолжила: «Вы тут ничего не сможете сделать с этим. У вас пропадут замечательные источники, и ничего толкового вы не напишете. Вам нужно уезжать в среду, в которой вы сможете адекватно их анализировать и написать после этого какую-то интересную работу». Я начала вяло узнавать, в какой бы вуз подать документы. И в этот момент мне написал мой будущий научник: «Я бы хотел, чтобы вы попробовали подать заявку в Оксфорд». Дальше было дело техники. Я подала заявку, потом получила финансирование. Все закрутилось.

Альфрид Бустанов, исламовед, преподаватель Амстердамского университета:

С первых курсов университета и, наверное, еще в школе, я хотел заниматься историей — в частности, Золотой Орды. Где-то на втором курсе а я стал искать себе научного руководителя для диссертации. Я считал, что это должен быть востоковед, человек, знающий восточные языки. В Омске таких людей не было. Я поехал искать руководителя в Казань, затем в Петербург. Мне порекомендовали поехать за границу и поискать там, потому что средний возраст руководителей в России был где-то 83 года, а мне было 19 или 20. Так сложилось, что я поехал на языковую стажировку в Германии, где продолжил искать себе учителя. Мне посоветовали Михаэля Кемпера в Нидерландах. Я решил поехать к нему, мы познакомились. Он предложил мне подать документы в аспирантуру Амстердамского университета, и я прошел по конкурсу. [Бустанов поступил в Амстердамский университет в 2009 году — DOXA]. Так сибирский лапоть оказался в Амстердаме.

Елена Осокина:

Все свои книги изначально я пишу по-русски — и не только потому, что это мой родной язык и что переводы, если только их не делает сам автор, как правило, плохие. Я пишу для россиян. Это наша история. Хотя тиражи моей книги в Китае намного больше, чем в России, тем не менее для меня главная аудитория – в России. Иностранцы в Пекине или Техасе могут прочитать книгу о сталинском времени с интересом, могут даже сопереживать судьбе людей и страны, но вряд ли российская история тронет их за живое, ведь это история не их страны, не их нации, не их семьи. Российский читатель воспринимает свою историю через личные переживания, семейные трагедии или радости. Они сами часть этой истории. Поэтому я пишу книги по-русски, а затем в переводе они выходят на иностранных языках. Моя книга «За фасадом "сталинского изобилия"» была переведена на итальянский и английский языки. Оценить итальянский перевод я не могу из-за незнания языка, а вот английский перевод – плохой, лучше бы его не было. По этой причине я сама перевела на английский свою большую книгу «Золото для индустриализации: Торгсин». Она должна выйти в этом году в издательстве Корнелльского университета. Эта книга также переведена на китайский язык, в интернете идет ее обсуждение, из которого можно заключить, что не во всем перевод соответствует оригиналу.

Почему мои книги популярны в России? По-моему, есть несколько причин. Во-первых, как я уже сказала, это книги о самих россиянах. Во-вторых, несмотря на то, что это научные исследования, основанные на многолетней архивной работе, они написаны популярно и увлекательно. Как автор я следую принципу писать о сложных явлениях просто и интересно, не упрощать и не примитизировать, но объяснить сложные процессы так, чтобы человек понял и заинтересовался. Мне интересно разговаривать с читателем, а не поучать его.

Думаю, что есть еще одна причина. Мои книги посвящены социально-экономической истории. Я была среди тех, кто впервые начал писать в этом жанре. Существовала социальная история – историки писали об обществе, о том, как оно развивалось. Была экономическая история, которой в основном занимались экономисты без связи с социальными процессами — там было много цифр, но не было людей. Так, экономические историки писали о карточной системе первой половины 1930-х годов, приводя данные о производстве товаров на душу населения, но не отвечая на вопрос о том, как люди жили и выживали во время карточек, что стало причиной голода и массовой гибели людей. «За фасадом "сталинского изобилия"», на мой взгляд, стала первой книгой по истории советской торговли, которая объединила социальную и экономическую историю, показав как экономические решения власти влияли на жизнь людей, и как активность общества влияла на итоги государственной экономической политики. Думаю, что этот симбиоз социальной и экономической истории делает книги привлекательными для читателя. Обе мои новые книги в 2019 году получили книжные премии в России: «Небесная голубизна ангельских одежд» , которая рассказывает о продаже икон за границу, стала лауреатом Макариевской премии 1 степени, а «Алхимия советской индустриализации» о роли магазинов «Торгсин» в добыче валюты для пятилеток получила премию «Просветитель».

Ира Ролдугина:

Я в этом отношении, может быть, не классический западный историк, который держится за публикации только на английском, в престижных peer-reviewed [рецензируемых] журналах и так далее. Вернее, я работаю и в этом направлении. Но для меня принципиально важно публиковать часть своих текстов на русском языке, чтобы они циркулировали не только в научном сообществе, но и среди просто заинтересованных людей, ЛГБТ-коммьюнити в том числе. Я воспринимаю свои исследования как empowerment [расширение прав и возможностей маргинализированных групп — DOXA] и для меня самой, и для многих людей вокруг. И, конечно, я заинтересована в том, чтобы эти тексты широко расходились, чтобы люди узнавали больше об истории своей социальной группы, к которой я сама себя тоже отношу.

Для этих же целей я завела телеграм-канал, куда скидываю различные архивные находки со своим комментарием, которые прямо сейчас невозможно превратить в академическую статью, фотографии, обзоры по квир-истории. Недавно я написала про двух-лесбиянок, живших в первой половине ХХ века в Ленинграде. Обе довольно крупные фигуры в искусстве, но об их личной жизни ничего не было известно. Я наткнулась в архиве на донос, отправленный на них в местный партийный комитет; начала копать, среди прочего оказалось, что они похоронены вместе, в одной могиле. Нашла их снимки, опубликовала все это в телеграме. И вдруг в сообщения прилетает отзыв от читателя: «еду в маршрутке, плачу от рассказанной вами истории». Само собой, такая обратная связь меня поддерживает и вдохновляет. Особенно в контексте распространения сугубо академических, журнальных текстов: сначала ты пишешь статью пару месяцев, затем сдаешь ее на ревью, это длится от полугода и до бесконечности, дальше ожидание печати текста. И вот он вышел спустя два года при самом оптимистичном сценарии, когда ты уже слегка позабыла свои главные аргументы, и теперь лежит себе за пейволлом. И прочитают его 5-10 академических человек в лучшем случае.

Елена Осокина:

Интерес американских студентов к России и ее истории большой. В университете Южной Каролины не было и нет проблем с набором студентов в классы по русской истории. Преподавание идет на английском языке, поэтому лекции доступны и тем, кто не знает русский. В основном – это лекционные курсы для бакалавров, в классе около 40 студентов, но есть и семинары по более узкой тематике для небольших групп от 15 до 20 человек, где есть возможность проводить дискуссии и индивидуальные исследовательские работы. Тематика курсов – огромна, от генезиса восточных славян и Киевской Руси до распада СССР и современности. Докторской программы (Ph.D.) по истории России в университете Южной Каролины пока нет. Хотя заявки в аспирантуру по русской истории периодически поступают, но предлагаемые темы пока не заинтересовали.

Елена Осокина:

Если в мое время, основная группа, которая в нашей научной среде уезжала – это были все-таки уже состоявшиеся исследователи, преподаватели, то сейчас, мне кажется, гораздо более массовый поток – это студенты, аспиранты, которые получают университетское образование в России, а потом едут в аспирантуру в западный университет и, в большинстве своем, там и остаются, не возвращаются. У меня складывается впечатление, что изменилась модель научной эмиграции и ее возрастной состав. Я не знаю никого из молодых российских преподавателей, кто бы нашел работу в западном университете, но я знаю большое количество молодых людей, которые поступили в аспирантуры за рубежом.

Альфрид Бустанов:

С одной стороны, в 1990-е годы, когда наши коллеги приезжали из-за рубежа, они знакомились с местными историками, филологами и привлекали их в свои проекты, приглашали на стажировки. Существовал Фонд Сороса. Это старшее поколение (которому сейчас около 50-60 лет) было включено в зарубежное сообщество. По-моему, никто из них не получил степени за рубежом, они защищались в российских и советских университетах, но опыт открытого взаимодействия с Западом получился.

Другая история началась в конце 2000-х. Из Казани и других городов ребята уезжали — кто-то в Америку, кто-то в Европу, кто-то в Азию — и получали PhD, формировалась когорта молодых исследователей. Кто-то из них уже получил степень, кто-то еще учится. Это в принципе интересное явление, которое стоит особняком.

У меня самого есть концептуальное видение, которое я стараюсь передавать своим ученикам. Согласно ему, с одной стороны, [в исторической науке] нужно дистанцироваться от национальных нарративов, консервативных: истории нации, народов, которые оформились в начале XX века, в советское время; с другой стороны, [также нужно дистанцироваться] от форм колониальных, неоколониализма, появившегося в последнее время. То, что сейчас мы увидели в форме систематического расизма [в США], но в России это систематический колониализм [практика политического, экономического и культурного доминирования над определенной территорией с целью использования ее ресурсов, местоположения и проч.— DOXA]

Наше молодое поколение, получившее степени на Западе, пытается выстраивать критику именно в этом направлении — и, конечно, у нас есть что предложить взамен.

Мы предлагаем постколониальный проект. Он деколониален и постнационален. Мы хотим своей деятельностью – например, я часто пишу популярные статьи и даю публичные лекции – выработать свою повестку дня, которая была бы интересна за пределами татарских и российских кругов. Нам есть, что сказать на разные темы.

Недавно коллега в Амстердаме защищал диссертацию про историю национального движения в Азербайджане в 90-х годах. И я задал вопрос – есть ли у нас, как историков, возможность анализировать такого рода движения за пределами национального нарратива. Мы привыкли говорить «Азербайджан, азербайджанцы, конфликт Азербайджана и Армении», и исследователь попадает сразу в язык этой бинарности. По идее, так не должно быть, исследователь должен занимать другую позицию. Не говорю беспристрастную, но иную, не нагруженную. Мой вопрос был услышан членами комиссии, они его посчитали интересным.

У нас была дискуссия с татарскими историками о советской нации и о пост-нации. Этот вопрос витает в воздухе. И ведь не только татары находятся в этой ситуации, когда старые советские институты, они есть на словах: классификация народов, самоопределение нации, язык, территория, этнос (жуткое слово, которое коллеги-антропологи страшно не любят); но они совершенно не соответствует реалиям, в которых мы живем. А реалии – это то, что Советского Союза давно нет, и более того, академического дискурса, который идеологически поддерживался в Советском Союзе, тоже нет. Когда коллеги пишут в духе советского дискурса статьи для международных журналов, они получают отказы, потому что это в принципе неадекватный для науки язык. Соответственно, для этого научного поля нужен новый язык для самоописания. Мы находимся в ситуации, когда старые формы отмирают, а новые еще не родились. Выработать новый язык для работы над вопросами нации — одна из задач нового поколения исследователей.

Елена Осокина:

Мои контакты с друзьями и с научным сообществом в России никогда не прерывались и развиваются. Институт российской истории, где я когда-то работала, готовит к выпуску двадцатитомную историю России. Этот новый проект должен представить новейшие достижения в изучении российской истории. Один из томов будет посвящен 1930-м годам. Для него я написала несколько глав по тематике своих исследований: торговля, распределение, потребление, источники финансирования индустриализации и др. Меня приглашают на конференции в России, я часто выступаю в разных аудиториях – институтах, обществах, музеях, книжных выставках, на радио и телевидении. Одним из недавних проектов была серия лекций по русской истории на «Дожде». Я всегда рада приглашениям.

Ира Ролдугина:

Я хотела бы получить работу после PhD. Где это будет неизвестно: в России – значит, в России, за границей — значит, за границей. Ситуация на рынке труда, особенно после коронавируса, будет особенно тяжелой, и мы – гуманитарии - пострадаем больше, чем представители других дисциплин. Финансироване наверняка сократится, поэтому я не знаю, где я окажусь, если вообще где-то окажусь. Но в идеале, конечно, я хотела бы работать в России, если мне такая возможность представиться. Правда, не в Москве, а в Санкт-Петербурге. Я москвичка, родилась в Москве, и училась здесь, но хотела бы попробовать пожить там. Не в последнюю очередь из-за архивов.

Альфрид Бустанов:

Вообще, когда я отучился в Амстердаме, я поехал в Казань работать библиотекарем. Наверное, это была глупость. Аренда квартиры стоила пятнадцать тысяч, а я получал тринадцать. Но у меня все было нормально, я ездил на велосипеде и занимался татарскими рукописями. А через год я получил профессуру. Из библиотекаря я стал профессором Европейского Университета в Санкт-Петербурге и проработал там пять лет. У меня все было хорошо, мне все нравилось, и я ни за что оттуда не ушел бы, наверное, только на пенсию. Это шикарные условия – сразу после аспирантуры получить профессуру, так не бывает вообще.

Когда я получил грант Евросоюза на изучение мусульманской субъективности в Амстердамском университете, мне пришлось выбирать между тем, чтобы оставаться в Петербурге и отказаться от этого гранта, или вернуться туда, откуда я приехал. Это было для меня очень сложное решение, честно говоря. И в принципе, сейчас у меня надежная позиция. У меня есть tenure [постоянный контракт на работу — DOXA], как это называется в западных университетах, я могу остаться в Амстердамском университете. Но посмотрим, поскольку я не вижу себя кабинетным исследователем — человеком, который читает лекции и только. Конечно, ситуация полной изоляции от исследовательского поля меня не устраивает.

Вот я сегодня, например, выходил на улицу [на момент интервью Альфрид Бустанов находился в Казани — DOXA] стоял и ждал такси, и ко мне подошел человек, и говорит: «Спасибо вам за ваши статьи!» Это же круто! Это значит, что моя аудитория — это простые люди, которые ходят по улице. Кто-то продает фрукты на базаре, кто-то медик… Это значит, что то, что я делаю, нужно этим людям. Или вот еще ситуация. Я читал лекцию в парке в Альметьевске, там был тент на улице, и он был забит людьми, хотя я читал лекцию на тему «О чем говорят татарские рукописи?». И в зале сидели девушки, которые не выглядели как типичные посетители таких лекций, но их так она растрогала, что они сидели и плакали.

Елена Осокина:

Хотя трудности есть, но историей сталинизма можно заниматься — документы все еще доступны, архивы пока открыты. Можно писать и публиковать. Пока еще есть издательства, которые готовы издавать тексты по истории сталинизма без цензуры. Сложнее стало в том плане, что реакция общества сейчас более резкая. В 1990-е годы существовала эйфория, связанная с архивной революцией, с открытием тем, которые в советское время были под запретом. Люди, поддерживающие Сталина или его режим, в то время, в основном, помалкивали — доминировало антисталинское разоблачительное настроение. В наши дни ситуация иная: жизнь россиян не стала легче, не все надежды материализовались, общество перенасытилось негативной информацией о своем прошлом и сильно поляризировалось. В частности, я сужу по комментариям к своим выступлениям, по отзывам на книги. В них есть и резкие высказывания, и восторженная поддержка. Однако обязанность ученого — иметь свою точку зрения, не кривить душой и не подстраиваться под политическую конъюнктуру. В России пока еще это можно делать.

Сложность сейчас также заключается в определенной динамике государственной политики. Например, создаются комиссии, которые решают, является ли та или иная работа искажением российской истории. Возникает вопрос — а судьи кто? Люди в этих комиссиях могут преследовать свои собственные или политические цели. Развитие этой тенденции тревожит. Однако, запас свободы, полученный в 1980-е и 1990-е годы, был настолько большим, что он еще не исчерпан. И надеюсь, что не будет исчерпан, а наоборот пополнится. Свобода слова и личной позиции нужна для того, чтобы многоголосие мнений — нормальное явление в научной среде – не свелось «к единственной и верной» трактовке российской истории

Ира Ролдугина:

В изучении квир-истории главное — чтобы не было никакой цензуры, и этот интерес сам найдет выход. Чтобы темы не рубили, и давали человеку работать, даже если на факультете нет узкого специалиста по выбранной теме. Например, недавно мне написала девушка из крупнейшего российского вуза. Она занимается историей гомосексуальности в позднесоветское время. Я была шокирована, потому что это место [университет] довольно одиозное. Но она сказала, что никаких проблем нет, у нее есть научная руководительница, она ее поддерживает, и студентка уверена, что она защитится. Но это скорее исключение из правил.

Конечно, никакого системного подхода к изучению квир-истории в России нет. Это очень плохо — но такова реальность, наивно было бы думать, что он возникнет, особенно сейчас, при этой власти. Главное, чтобы на интересующихся этой темой людей не было давления и им давали возможность писать свои магистерские и бакалаврские работы. А дальше уже, если они не смогут найти руководителя в России, они будут уезжать, писать диссертации где-то в другом месте. Я не вижу в этом никакой проблемы, наука интернациональна. И невозможно сокрушаться тому, что люди уезжают, зная, насколько это повысит качество их анализа. Ну, конечно, до тех пор, пока у нас не появятся какие-то квир-кафедры и не останется препятствий для работы по тематике. В таких обстоятельствах, конечно, я бы и сама в России работала и студентов агитировала.

Альфрид Бустанов:

Чтобы не было разрыва между центром и периферией, нам нужны центры с самокритичной средой. Это не обязательно люди, которые учились, получали гранты и степени за рубежом, писали по-английски и так далее. Для самокритики нужно иметь гибкость ума. Я знаю таких представителей историков и этнографов старшего поколения, они готовы на диалог, на учитывание разных мнений и критику своей позиции, потому что наука в этом и заключается. Существует опасность того, что приезжающие из-за рубежа молодые люди думают, что они привезли с собой истину в последней инстанции. И если такие центры будут выстроены в парадигме, что «понимаете ли у нас тут European context [европейский контекст — DOXA]» или «я получил гарвардский диплом, а ну-ка слушайте, что я говорю», то это в корне неверно. В науке важны альтернативы, и очень важна история науки. Было бы хорошо, если эти центры, которые будут появляться, они будут учитывать разные позиции, и критически относиться к тому, что они делают.

В Европейском университете (в котором, конечно, есть свои школы, и идеологические в том числе) есть люди разных взглядов, в том числе противоположных. Есть люди, которые, находясь в одной комнате, чувствуют себя не очень комфортно — и это хорошо. Если в России будут такие места, где мы сможем слышать разные позиции и продолжать критику этих позиций, то это — прекрасное будущее.

Сейчас мы наблюдаем немного другую игру, которая называется «Царь горы». Игра простая: кто получил ресурсы, тот и рулит. И, в принципе, здесь не важен бэкграунд. Если повезло, и это человек прогрессивных взглядов, то там будет движение, но при этом, если ведет себя, как уже описали выше, говорит «я – носитель правды, а все остальные – примитивные советские люди». В этом и заключается «Царь горы»: тот, кто наверху, пинает всех, кто пытается вскарабкаться наверх. Это мы наблюдаем сейчас в России, это занятие разрушительное, и никуда, конечно, оно не приведет. А если такое в центрах происходит, то что уж и говорить о регионах. Хотя это тоже спорно. Вот я сейчас в Казани —я в центре или на периферии? Может быть не важно, где ты находишься, а важно, что ты делаешь?