Согласно концепции экологического восприятия Джерома Гибсона, инструмент зрения и смотрения — это не только глаз, а целая конструкция тела, которая существует в последовательности нога — туловище — шея — голова — глаз. В условиях инкарцерирования (заключения) любое существо лишается гибкости. Невозможность передвижения воспринимается как лишение субъектности.

Основа конструкции — возможность движения во все стороны сразу с помощью ног — становится недоступной. Помещение в ситуацию лишения свободы — это нарушение экологичного смотрения, оно становится невозможным. Перцепция с помощью глаза как инструмента становится ограниченной: взгляд упирается в стены, решётки, лица, тела. Кто-то становится невероятно внимательным к мелким деталям, потому что просто не в состоянии видеть вещи такими, какими видел раньше.

Объект палаты с решётками и [мое] тело составляют особую систему, которые неразрывно связаны друг с другом на десять дней. Внешние условия влияют на перцепцию — восприятие.

Размазывается степень соотношения между глазом и телом. Если раньше тело служило опорой, то в инкарцерированном пространстве оно — инструмент восприятия, который добывает информацию из ощущений.

Белые стены бывшего ковидного отделения, тринадцать спальных мест, два из них — двухъярусные кровати. Туалет, душ и раковина — железные. На ум приходит прямая ассоциация с поездом — маршрут перестроен — десять суток путешествия «Москва–Сахарово–Москва». Всюду соприкосновение с чужим механическим взглядом камеры: в туалете, в автозаке, в машине конвоя и два перекрёстных взгляда в комнате-палате-камере.

В замкнутом пространстве субъектность каждой сводилась до решения каких-то мелочей. Взгляд изнутри на каждодневные практики микро-неповиновения как сохранение агентности тела и перцепции: возврат к привычному через домашние простыни и наволочки, специальная операция по занавешиванию мусорным пакетом лишнего фонаря-светильника в палате, кипяток в камере после отбоя в 23:00. Субъектность в теле обретается через ощущение, что можно что-то изменить в этом бело-стерильном мире через нарушение установленных правил: писать ручкой, использовать дезодорант, пронести шарф с прогулки обратно в камеру, курить в туалете, прячась в углу от глаза камеры.

Час на всё: помотать круги во дворе, ограждённом забором-решёткой, посмотреть на небо в клеточку, постоять под навесом, вдоволь вдохнуть свежего воздуха или дыма сигарет — кому что больше нравится. Попытаться рассмотреть что-то сквозь стены коробочки-камеры и убедиться, что другой мир за пределами стен существует. Глаза могут смотреть «за», но тело остается прикованным к месту, из-за этого чувствуется невозможность воспринимать: всё будто замыливается.

Прогулка — это время знакомств и общения. Выходили все девушки из обоих корпусов, разговаривали, пели, рассказывали свои истории задержания: одну девушку задержали за то, что она рисовала мелом на асфальте, другую за твит, нас — восемь человек — на акции, когда мы просто мирно шли. Спецприемник оказался еще и местом коллективных практик сестринства и сопротивления. Хрупкие женские голоса, содрогающие стены спецприемника.

Личное — это всегда политическое. Политическое прячется и внезапно обнажается в детских песнях из мультфильма «Бременские музыканты», из фильмов про Алису Селезнёву: «Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко». Роятся смыслы и пути, ведущие к свободе. Совместные оптические практики: смотреть на небо и солнце, вставать напротив решетчатого потолка, и, насколько это возможно, долго-долго молча смотреть на светящийся шар, который слепит глаза. Смотрение вместе на одни и те же объекты — поиск оптической солидарности, переживания феноменологического опыта. Есть ещё что-то больше, чем я, чем спецприемник, чем люди, чем война. Есть?

Невидимость проблем, отсутствие возможностей протеста, среда, которая становится привычной — асимметрия видимости и невидимости. Специализированный взгляд политического заключённого настроен определенным образом, выцепляя объекты со-вместного из толпы, контекста города, видя повторяющиеся паттерны граффити и листовок. В спецприемнике взгляд цепляется за забытое: куртка с мерчем «Pussy Riot», книга протестных стихотворений от ОВД-Инфо — вот и всё.

Сон — это опора в спецприемнике, потенциал свободы, личного пространства, побега в никуда.

Дни начинаются одинаково. В шесть утра включается весь свет в камере-палате, многие продолжают спать. Аффорданс пробуждения у многих не срабатывал, я увидела этот момент только на десятые сутки в день выхода: смена мгновения темноты и разрезающий её яркий холодный свет.

Ограниченный выбор — основа перцепции. Потеря привычного мира и помещение тела в коробочку воспринимается как разрыв контакта с миром. Но при этом контакт выстраивается внутри этой системы — с другими телами внутри этого пространства, с объектами, с субъектами надзирательной системы. Так происходит «временное обретение» тела как субъекта, способного воспринимать действительность. Рождается способность, которая действует одновременно с определенной средой существования, и утрачивается, как только тело теряет статус «заключённ_ой». Восприятие внешнего мира и ощущение собственного тела меняются почти одновременно.

Связь с внешним миром восстанавливалась лишь на 15 минут в день. В этот момент мир снаружи воспринимался через звуки и смотрение других людей. Выдавался казённый кнопочный телефон — я успевала позвонить только маме и сказать, что со мной всё в порядке.

Полная неизвестность как невозможность нарратива (или, наоборот, возможность выстроить самое страшное и безрассудное) сменяется на режим наблюдения за театром абсурда. Угол зрения меняется. Неожиданно безопасное пространство внутри — белое, светлое, больничное, надежно запертое от проблем внешнего мира.

Когда тело срастается с пространством спецприемника, мир снаружи пугает больше, чем мир внутри: будто все проблемы начнутся, когда арест закончится. В обычной жизни арест пугает, а тут всё перевернулось с ног на голову.

«пока я была в сахарово и была там лишена большого количества вещей, в том числе доступа к новостям, я не знала, что происходит снаружи. между мной и миром, где идет война, была большая стена. пока я в тюрьме, все в порядке, все решают за меня, я даже как будто в безопасности»

В 9:00, 14:00, 18:00 (кажется) приносили казённую безвкусную уродливую еду в пластиковых коробочках. Скудный рацион без необходимого количества белка и при полном отсутствии свежей зелени и фруктов, из овощей — только свёкла и капуста. Многие просыпали это событие, многие не ели, некоторые пили только чай. Время еды — это время со-вместного, разговоров политических и нет, споров. Мы знакомились и узнавали друг друга. Противостояние угнетению через со-вместное — смех, разговоры. В точке лишения свободы вырастает общность разных. Практики заботы через разделение общего-необходимого: еды, воды, личного, голоса. Сопротивление жестокому мужскому миру с помощью детских практик — игр.

«Мне кажется, это дополнительное наказание. Скудный рацион, без необходимого количества белка и при полном отсутствии свежей зелени и фруктов, из овощей только свёкла и капуста. Можно получить в передачках колбасу, сыр, яблоки, в огромном количестве сладости»

Всё остальное расписанию не поддаётся, времени как концепта не существует. Было ощущение, что я в определённом месте — в спецприемнике, но не во времени: весь арест слипся в непонятную колбасу дней. Подъём, завтрак, звонок, обед, прогулка, ужин, отбой. Звонок и прогулка могут меняться местами или идти друг за другом. Вот и все разнообразие дня.

«Полицейских уродует их система, они уродливо формируют её. Попадая в подобную среду как “преступник”, ты автоматически теряешь статус человека и гражданина. Особенно это заметно при нахождении в ОМВД. Там я провела меньше суток, но уж лучше ещё 9 суток в спецприемнике, чем снова попасть в отделение».

Спецприемник — место перекрёстка, перехода к внутренностям этой системы. А сама она несостыкующаяся, рассогласованная, иерархичная, нескладная в действиях сотрудников и надзирателей. Все разные: большие, маленькие, добрые, злые. Кто-то всё-таки люди, кто-то вкусил власти и делает вид, что защищает мир от страшных преступников в девчачьем обличии. А кто-то принимает на себя роль вожатого в детском лагере, полном непослушных детей, которые заливают водой пол во время принятия душа (а он был каждый день — везение или случайность) и каждый час просят кипяток-кипяточек.

Попадая в подобную среду, «преступник» автоматически теряет статус человека и граждан_ки. Нам коллективно повезло: было относительно нормальное отношение, не было пыток. Хотя кажется, что это русская рулетка системы: если бы нас вдруг повезли в Братеево в этот же день, то всё было бы иначе:

«Все! Путин на нашей стороне! Вы — враги России, вы — враги народа. Ща <убью> тебя, и все. Нам еще и премию за это дадут»

«Специфические практики заботы огромной системы: одноразовые светло-голубые полиэстеровые простыни, жирные говяжьи холодные консервы, изъятие шнурков, шарфов и капюшона в камере. Полная неизвестность как невозможность нарратива (или, наоборот, возможность выстроить самое страшное и безрассудное)».

Каждый день — новый устав. Постоянные приспособления к изменяющимся условиям как отсутствие стабильности. Постоянно меняющийся оператор навязывания позиции, полная рассогласованность действий: есть морковь или нет; пропустят ли сегодня доширак; два телефона на камеру, четыре или они не имеют права — и только один; лишение комфорта или, наоборот, нежданные подарки в виде листов нори, шоколада, дезодоранта и крема для рук в камере.

Казённая тёплая постель и куча еды — чистое везение. Спецприемник «Сахарово» — как санаторий, лишённый внутреннего страдания заключенного (как будто искупление вины заключается в страдании за выход на улицу, за бездействие, за невозможность остановить).

Другая история тела как инструмента восприятия складывалась после беларуских протестов в августе 2020 года в Окрестино в Минске. Тогда 36 женщин попали в четырёхместную камеру следственной тюрьмы.

«В двери — квадратное окошко, створка откидывается вниз и превращается в полочку — это так называемая кормушка. Через эту кормушку допрашивают. Иногда, когда содержащиеся в камере женщины совсем уж отчаянно кричат, что нечем дышать, кормушку открывают ненадолго, чтобы впустить в камеру воздух. Через кормушку не кормят. Только к концу третьих суток передадут шесть буханок хлеба на 36 человек. У самого входа — раковина. Из крана течет только холодная ржавая вода. Никакой другой воды в камере нет. Рядом с раковиной — туалет. Дыра в полу. В дыру вровень с полом вмонтирована продолговатая ваза из грубого фаянса с рифлеными краями, чтобы можно было поставить ноги и сесть над дырой орлом. Туалетной бумаги нет. Когда заключенные просят туалетную бумагу, охранники предлагают им подтираться собственной одеждой».

Восприятие места телом, воспоминание боли и физических унижений. Тело помнит. Тело не забудет. Общее место в московской и минской историях — заплатили, послали, заставили, кураторы, организаторы, Америка, оранжевые технологии. Здесь тело лишается субъектности, невозможно, чтобы женское тело обладало выбором определенных действий.

Есть джентльменское правило, которое почти всегда работает в патриархатной системе: женщин не бить. Но бывают исключения в патовых ситуациях, когда режим находится под угрозой. В ход идут удары бутылкой или ногами, толкание в стену.

«В день своего освобождения Жанна стоит в коридоре, ждет, когда поведут на выход, и вдруг зовут эту Карину-Кристину, а та набрасывается на Жанну сзади и душит — своего рода напутствие».

После протестов в Беларуси восприятие человечности со стороны представителей системы воспринимается как ошибка выжившего: тело и взгляд готовы к худшему — к безнаказанным пыткам, ограничениям, голоду, отсутствию сна. Противоположность — Сахарово — незаслуженная подачка, везение.

Формируется интересный взгляд на восприятие опыта инкарцерирования окружающими как героическо-исключительного:

Лишение свободы — это ещё и лишение позитивных и негативных возможностей преобразования себя и окружающего. Внутренн_яя наблюдатель_ница в теле заключённо_й искажённо воспринимает позитивные возможности среды спецприёмника, обесценивая и девалидируя опыт. Может ли это быть ложной информацией о среде? Или среда феноменологически влияет на субъекта, превращая его в объект, над которым властвует только система? Пока на этот вопрос ответа нет.

Концепция взгляда меняется, тело становится аппаратом, которое воспринимает и записывает не только незнакомую среду, но и субъективное переживание опыта существа в неволе. Тело становится неотделимым от среды. Специализированное зрение заключённого — это разные попытки смотреть, примерять на себя другие роли: например, наблюдателя системы или субъекта, забывшего или постоянно помнящего, что мир снаружи — динамичен, изменчив, а потому и более опасен.