Меня зовут Ксюша, я уехала из Москвы в 2018 году. Я учусь в Нидерландах на четвертом курсе на факультете Art, design and technology в Artez University of Arts. Но после 24 февраля учиться не получалось. Вокруг все было солнечным и счастливым, а внутри меня гнила война. Сначала, помня опыт ОВД-инфо, я вступила в проект «Помогаем уехать». Там я была операторкой и обрабатывала просьбы людей о помощи в эвакуации из Украины, а на второй день после тренинга уже перешла в супервайзерки и стала помогать операторам. Но даже после долгих смен мне не удавалось избавиться от острого чувства беспомощности и ужаса. Поехать в Польшу я решила максимально спонтанно, увидев, что моя подруга из Рима находится в Пшемысле. Я написала в чат университета и спросила, есть ли там люди из Польши. Мне ответила незнакомка и соединила со своими друзьями, готовыми меня приютить. В тот же день я купила билет в Варшаву и через два дня уехала. Было очень страшно ехать без плана в никуда, но мне повезло. По дороге из аэропорта Марта (девочка, с которой я собиралась жить) сказала, что в Варшаве есть центр Торвар для беженцев. Она хотела устроиться туда вместе со своим парнем, но их не взяли: польских волонтеров много, а русско/украино-говорящих не хватает. На следующее утро я устроилась волонтеркой в Торвар, где провела следующие две недели.

Женщина попросила шампунь Head&Shoulders для дочки. У нее чувствительная кожа. Я предложила еще крем для рук. Женщина сказала, что за эти две недели они уже забыли о его существовании. Я принесла два крема, и она заплакала. Я тоже заплакала, но мы просто неловко стояли — она ко мне спиной, я к ней лицом.

Пришла молодая семья, женщина попросила шампунь. Я спросила: «Вам дать еще что-то? Прокладки, мицелярку?» Она сказала, что у них ничего нет. Я им собрала все самое важное, она меня очень благодарила. Они пришли еще раз и попросили еще пакетов — не в чем все унести. Я дала им сразу много больших плотных пакетов. Мужчина спросил: «Много тут нас наглых?» Я говорю: «У вас же ничего с собой не было. Ничего в такой ситуации не нагло». Он отвернулся, но я в этот раз не плакала.

В столовой: «Вот бы наш универ не снесли, очень красивый!»

Пришел пожилой мужчина, тихо так разговаривал. Попросил зеркальце красивое — «женщине». Я искала, но у нас таких не было. Зато я откопала очень красивое мыло в форме розы, принесла. Он взял, попросил маникюрные принадлежности, я принесла. Сказал: «А можно покрасивее и поменьше — для женской руки?» Я нашла красивые красные клипперы для ногтей — он взял. Он мне очень запомнился. Видимо, бежав с войны, в кого-то влюбился… И пришел за красивым зеркальцем.

Мне дали задание — рассыпать стиральный порошок по маленьким пакетам, так как его не хватало на всех, и не всем нужны были эти гигантские упаковки. Я стояла в коридоре и, согнувшись над стульями, очень неуклюже этим занималась. Порошок немного кусал руки и рассыпался на пол. Ко мне подошел дедушка и жестом показал, что готов помочь. Я видела на его лице войну, я знала, что он не волонтер. Не обменявшись ни одним словом, мы работали очень слаженно. Он открывал пакетик, протягивал его мне, я отсыпала порошок. Иногда он улыбался и тряс пакетиком, мол, еще давай, что-то мало тут. Когда мы закончили, он кивнул мне и ушел вместе со своей бабушкой, которая как раз взяла все нужное из нашего пункта. Мне захотелось заплакать, но руки были в порошке и я решила — потом.

Когда я выносила пустые коробки в коридор, ко мне подбежал мальчик лет восьми и протянул мне конфету. Я сказала спасибо, неловко сунула конфету в карман. Он подбегал ко всем волонтеркам, иногда по нескольку раз. У нас не хватало карманов для всех его даров, мы смеялись и говорили: «Спасибо! Дякую! Dziękuję!» Позже он подошел вместе с мамой, и она попросила заживляющий крем. Я впервые заметила, что у него на голове большая гематома. У меня из-под ног ушла земля, и я бесконечно надеялась, что он получил ее как все маленькие мальчики — слишком быстро бегая по двору и перепрыгивая через ступеньки лестниц. Когда женщина рядом спросила, где тут можно получить одежду, он подпрыгнул и сказал: «Там внизу! Пойдемте, я вам покажу!» Его мама улыбнулась и сказала: «Сейчас тетя даст нам крем и покажешь!» Я, пошатываясь, пошла за кремом.

К вечеру пришла девушка и попросила крем от прыщей, у нее разыгралось акне. Я сказала, что, к сожалению, у нас нет таких кремов. Она ушла, а я вдруг вспомнила, что утром где-то видела тюбик цинкового крема. Я начала рыться в коробках и нашла один, совсем маленький. Выбежала в коридор, догнала ее и протянула. Она взяла его, у нее выступили слезы на глазах, она меня все благодарила и благодарила. Я ее обняла. Она посмотрела на меня и сказала: «Это такой ужас, это такой ужас. Моей бабушке оторвало ногу, она доехала на поезде до Польши, до больницы, ей даже стало лучше. А вчера она умерла. Она доехала и умерла!» Я обняла ее еще раз — дольше и крепче. Я не знала, что сказать. «Простите»? «Мне жаль»? Я сказала просто: «Это ужас». Меня начало подташнивать, но я старалась не плакать сама, мне казалось, что у меня нет права плакать перед этой девушкой. К концу первой недели я научусь проглатывать слезы, и мои глаза будут постоянно красными.

До того, как приехать, я долго думала, буду я нужна здесь или нет и насколько разумно ехать. После я ни разу об этом не подумала.

В автобусе: «А помнишь дни перед войной […] самокат, солнце […] и день рождения мой?...»

Маленькая девочка ходит между коробками с одеждой и кричит волонтеркам: «Спасибо, что помогаете! Спасибо, что помогаете!» Я тихо говорю себе под нос: «Не за что».

За тапками подошел мальчик лет двенадцати-тринадцати с мамой, ему очень понравились красно-белые шлепки, которые я ему нашла. Они были ему немного велики. Он повторял маме: «Ну на вырост!» Когда она мерила тапки для себя, я слышала, как он говорил: «Ну лучше пурпурные! Ну ты на моде, красота!» Такая нормальная сцена в таком ненормальном подвале.

Польская волонтерка: «В первый день меня поставили в детскую комнату. Знаешь, мой брат рисует Фортнайт, а здесь все дети рисуют войну».

Со мной на смене стояла волонтерка-украинка. Она сказала, что они приехали в первые дни войны и не хотят ехать дальше: «Здесь переждем и сразу назад. Я никуда не хочу, я хочу домой — в Киев». Она говорила это без слез и печали, она злилась. Уходя, она сказала: «Если бы не сын, я бы осталась. Я бы еще дольше осталась, но не может ребенок так долго сидеть в детской комнате».

Я вышла со смены очень поздно, запрыгнула в первый автобус и довольно поздно заметила, что я еду не в ту сторону. Я запаниковала, увидела парня, переписывающегося на русском в телеграмме, потрогала его за плечо и спросила, живет ли он тут. Он снял наушник, сказал, что да. Я показала ему карту, он нахмурился и сказал: «Так, я тоже не туда еду!» Мы выпрыгнули из теплого автобуса в холодную темную ночь, я спросила: «Можно на ты?». Он сказал: «Смотря сколько тебе лет, мне почти восемнадцать, — он засмеялся. — Да тут парней старше восемнадцати и не встретишь, меня самого кое-как выпустили. Я так боялся». Война очень невежливо выливалась за пределы Центра и за временные рамки моих смен. Мы вместе наматывали квадраты по улицам, пока гугл сбоил и направлял нас не туда. Он рассказывал мне, что его брат воюет, но он странный. Ему лишь бы автомат в руки взять. Рассказывал, что нашел работу в кафе, работает баристой. Кафе красивое, но на самом деле фуфло. Без польского сложно, но справляется. А работу он нашел через дочку польского режиссера, его мама архивистка, они снимают вместе фильм.

Наконец я поняла, куда мне нужно идти, чтобы сесть на ночной автобус. Спросила, куда ему нужно, он сказал, что отсюда может дойти до дома, но хотел меня проводить. Когда автобус приехал, он помахал мне рукой и пожелал удачи. Мне кажется, мы так и не представились друг другу.

Сегодня впервые была внутри стадиона, где все живут и спят. Он оказался невероятно большим. Приглушенный свет, бесконечные ряды раскладушек, леопардовые пледы и инвалидные кресла тут и там. Все звуки рассеивались глухим эхом: кашель, лай собак и веселые мультики на маленьких экранах, вокруг которых собирались дети. Я впервые осознала, что это лагерь беженцев. Настоящих беженцев с настоящей войны.

Одна пара попросила меня помочь с подачей заявки в канадское посольство, так как я говорила по-русски и по-английски. Женщина спросила: «Ты тоже украинка?». Несмотря на мой самый московский и самый русский акцент, все сначала думали, что я украинка. Я честно ответила. «Вот как бывает! — сказала она мужу. — Девочка из Москвы нам сейчас поможет!»

В одной из коробок с гуманитаркой, мы нашли листочек от отправителя, там было написано: «In our thoughts and prayers. З любов'ю Хiзер i Дуглас xx». Я приклеила его на стену в коридоре.

Вечером со мной в автобус зашла семья из Центра, женщина и две маленькие девочки с разрисованными под тигрят лицами. В этот день в Центре были аниматоры. Они хихикали и рассказывали маме про мальчика Гошу, который скоро обязательно приедет, про аниматоров и про маленький свитерочек в коробке, которую держала одна из них. «Он прямо как на маленькую собачку! Как на щеночка!» — смеялись они. Единственное, о чем переживала я, был контролер. Опасливо оглядываясь, я заметила пьяных поляков с большой понурой овчаркой и банками пива в руках. Они что-то говорили об украинках и о беженцах, я не могла понять что, но чувствовала, как их взгляды неприятно скользят по мне. Видимо, меня тоже, как и всех заходящих в автобус из Торвара, причислили к беженкам. Девочки за их спинами продолжали смеяться, мужчины неприятно скалились в ответ и обсуждали дальше. Я и без понимания польского знала, что и как такие мужчины говорят о женщинах и о беженцах. Мужчина рядом со мной сжимал кулаки. В какой-то момент он встал, сказал мне «Прости, краше», вылез с сиденья и начал кричать на них по-польски. Он начал: «Я с Украины….» Они почти начали драться, но тут в автобус зашел контролер, я быстро выпрыгнула на остановку, и их крики уехали дальше. Вместе с девочками-тигрятами, свитером для щеночка, пивом и овчаркой.

Сегодня хотела взять один день отдыха, поработать, поучиться, заехать в банк и по пути зайти в Макдональдс. У банка украинская семья ловила интернет. Макдональдс оказался прямо на западном вокзале, куда приезжало много беженцев. Я проходила вдоль автобусов и бесконечных пестрых курток и чемоданов. За вонючим туалетом девушка сидела на корточках и курила, у нее было заплаканное лицо. Я спустилась внутрь станции на эскалаторе — весь этаж люди-люди-люди. «У нас всего 30 минут!» — подгоняли подростков мамы. «Я видела там коляски!» — кричали женщины, все кому-то звонили. Я в спешке взяла свой мак и выбежала на улицу. От войны не отдохнешь.

Ночью говорила с подругой, которая согласилась стать супервайзеркой в «Помогаем Уехать»: скидывала ей всю информацию и добавляла в чаты. Мы говорили в темноте. О тех, кто нам пишет и о том, как это все больно. Она сказала: «К сожалению, мы все хорошие люди…»

Утром на склад одежды пришел дедушка, ему нужны были трикотажные штаны и шапка. «Как кепка, но теплая, и чтобы без ушей, чтобы вот так», — он схватился за свои большущие наушники. Он спросил, как меня зовут и попросил ему что-то отложить, если привезут. Координатор сказал, что мы не будем распаковывать новые вещи сегодня — их некуда класть. Я пошла в женский отдел за штанами, там были трикотажные черные, я знала, что сам дедушка там не смотрел. Шапка искалась дольше, но, к счастью, нашлась — прямо такая, как он хотел. Я бегала по Центру со штанами и шапкой, пока не нашла дедушку в темноте стадиона на раскладушке. Он очень по-деловому надел шапку, проверил совместимость с наушниками, и обрадовался. «Спасибо тебе большое, Ксенечка! Спасибо, девочка, что нашла меня!»
Почему-то я все еще постоянно вспоминаю мое имя его голосом — Ксенечка.

На выдаче продуктов женщина вдруг сказала: «А мы из Сум выехали», и мы с ней разделили секунду ужаса. Я помню, что нам в бот «Помогаем Уехать» писали из Сум. За время этой войны я выучила всю географию Украины, безжалостно слитую с обновляющейся картой боевых действий. Одно не существует без другого в моей голове.

Мы всем должны были срезать красные браслеты, так как те, кто не жил в Центре, могли брать гуманитарку только один раз. «Я сегодня убью кого-нибудь этими ножницами», — выпалил волонтер-украинец. Мы представились друг другу только после девяти часов смены.

Помогла мальчику налить воду // неважно

Моя смена началась со скандала. Утром к нашей стойке пришел мужчина, хотел бесплатно получить билет в Лондон. Волонтерка Катя сказала, что он приходит четвертый день подряд, и четвертый день подряд она говорит ему одно и то же. Он сказал, что не хочет ей верить. Сходил к другой стойке, вернулся и начал кричать на Катю, мол, у него там семья и билет можно получить. Она сказала нам, что он кричит на нее четвертый день подряд. Он кричал издалека, как будто боялся, что Катя его укусит. Она кричала в ответ и плакала. Волонтеры отвели мужчину подальше, пока мы все пытались ее успокоить. Катя взяла бумажку, исписанную кучей номеров и информацией о трансфере в Бильбао, и начала нервно обмахиваться ею.

Женщина села за нашу стойку, я не помню, что она спрашивала, но помню, как она замерла и сказала: «У меня муж МЧСник чуть не погиб в Запорожье вчера, их всех вывозили оттуда и он чуть не пропустил машину!»

В столовой я спросила у мужчины, можно ли присесть рядом с ним. Он заулыбался и сказал: «Вам все можно, вы тут нам всем помогаете!», — я была в оранжевой жилетке. Мы начали говорить обо всем, по очереди замолкая, чтобы скушать свои пельмени. Мы говорили о Болотной, о Путине, о Навальном, о протестах в России, о Майдане, о Беларуси, о репрессиях, о разрушенном Харькове, о пропаганде и о нацистах. Он сказал: «Что-то мне подсказывает, что у нас это нацисты, а в России — патриоты. Термин зависит от того, с какой ты стороны границы». Он сказал, что восемьдесят процентов его русских друзей ему не верят, а те, кто верят, боятся и не знают, что делать. Он говорил: «Они же мои ровесники, шестьдесят лет, неужели нельзя своими головами подумать, установить VPN?». Когда пельменей не осталось, он встал. Сказал, что не хочет меня отвлекать от моей важной работы. Мы пожали друг другу руки.

Объявление: «С 12:30 до 13:00 в детской комнате фокусники будут показывать представление для ваших деток».

Молодая женщина хотела узнать, как добраться до Норвегии не на самолете. Ее сын очень боялся летать. «Билеты мы сами купим, у меня там мама живет». Я отвлеклась на звонок, потом нашла ей маршруты. Она сидела и осматривалась по сторонам, так качаясь на стуле взад-вперед, как будто ей невыносимо было находиться в самой себе. Я звала ее: «Девушка, девушка, простите, пожалуйста», но она качалась и осматривалась, пока мужчина рядом не дотронулся до ее плеча. Она посмотрела на маршрут и вздохнула, сказала, что может быть лучше уговорить ребенка полететь на самолете, чем больше суток провести в дороге. И потом, как бы оправдываясь за что-то передо мной, она рассказала, что у сына уже психологическая травма. Они ехали всей семьей на машине и только вчера прибыли в Польшу. «Мы ехали и нас начали обстреливать “Градами”, машина тряслась и подпрыгивала. Прямо взлетала в воздух. Маленькие, понятно, лежали на полу машины — мы с ними играли в шпионов, а старший все видел. Видел ракеты и как они попадали в другие автомобили. Я думала, мы все умрем. Я думала, мы не уедем». Позже я видела всю ее семью в столовой, много детей и пара женщин, все в свитерах с нордическими узорами, как будто бы стилистически они все оделись специально по-норвежски. Почему-то в этот момент я подумала, что цвет российской военной техники — темно-зеленый или хаки — не подходит ей. Ведь они не ведут бои в лесах. Их танки должны быть серыми, как городские асфальтированные дороги, светло-желтыми, как садики, или светло-зелеными, как больницы.

Все украинки и украинцы очень радовались тому, что мы могли с ними понимать друг друга. Но с каждым таким рассказом я думала, что бесконечный шок и ужас происходят именно из того, что вы говорите на одном языке. Из того, что приказы обстреливать «Градами» этих детей ты тоже поймешь без перевода.

К стойке транспорта периодически подходила женщина — мне очень грустно, но я не помню ее имени. Я только помню, как в первые дни выдавала ей крем и шампунь, и что у нее сухая кожа. Она подходила с фразой «Ой, наконец-то у вас никого тут нет» и начинала с нами болтать. Она была худой и высокой, и говорила быстро, с замечательной шутливо-суетливой интонацией. Она спрашивала про разные страны и рассказывала, что люди, у которых она остается («замечательные, замечательные, конечно»), вообще не топят свою квартиру, про то, как ей холодно, и что может быть взять и махнуть в Португалию. Она всегда ставила свой рюкзак на колени и держалась за него, она напоминала мне Шапокляк из старого «Чебурашки», но вместо шляпы и платья — коротенький болотный пуховик и джинсы. Мне почему-то очень хотелось, чтобы она была моей тетей или знакомой мамы, чтобы мы могли сидеть дома и хихикать над чем-то вечным и глупым. Каждый раз она спрашивала: «Вам еды принести, девочки? Бутербродик?», и радовалась, когда мы соглашались. Иногда она мельком упоминала своего мужа, и мне становилось не так весело.

Как-то она села и спросила, есть ли у нас автобусы до Львова. Я растерялась и спросила, зачем ей во Львов, если она уже здесь. Она сказала, что ее там ждет посылка со всеми ее вещами: «Так много красивых хороших вещей же было, а сейчас только одна куртка. А к этим вот, знаете, секонд хендам я не готова еще. Еще не готова. А я так доеду до Львова, возьму посылочку и обратно сразу». Я сказала, что это очень небезопасно, но она возразила, что Львов еще не бомбят. Женщина рядом сказала сухо: «Х тоже не бомбили». (X, потому что я не могу вспомнить, какой город она назвала. Какой-то из тех городов, которые стали бомбить спустя некоторое время после начала войны. Тогда ее фраза имела свинцовый привкус, но сейчас я никак не могу вспомнить название этого города.) Надеюсь, она поехала в Португалию, а не во Львов.

Галина пришла вечером 20 марта, когда у моей коллеги уже дергался глаз. Она спросила, можно ли поехать в Швецию по объявленному предложению, но на своей машине — у нее старые родители. Волонтерка ее не поняла, разозлилась и сказала, что нет. Хотя это был мой первый день на транспорте, я подумала, что это странно. Почему нельзя? Я попросила номер шведов, позвонила. Мне ответил их польский контакт, что все возможно, но нужно позвонить завтра утром.

Следующим утром я первым делом нашла Галину, и мы снова набрали этот номер: все шло хорошо. Меня перенаправили на их начальницу. У нас был один кнопочный телефон на всех, с которого можно было звонить куда угодно. Позвонила в Швецию. Сделка была такая: компания помогает Галине, а Галина работает на эту компанию на складе. Я спросила, кем она работала до этого. Она улыбнулась и сказала: «Замдиректора METRO, но я готова и на складе!» С начальницей Патрицией мы договорились обменяться имейлами, но письма никак не доходили, как бы мы ни сверяли электронные адреса. Прошел час, два, Галина иногда ко мне подходила, но я и так постоянно смотрела то на свои имейлы, то на этот несчастный кнопочный телефон. Отчаявшись, я начала набирать смс. Это заняло у меня много времени, из тревожных соображений отправила ей смс и со своего телефона тоже хотя знала, что оно не дойдет. В промежутках между работой я также перевела резюме Галины, и его отправила тоже. Ближе к вечеру мне наконец пришел шведский имейл и кнопочный телефон зажегся: «It seems our emails were bouncing!» Я все еще не очень понимаю, что это значит. Главное — мы связали Галину со шведами в Варшаве и купили ей билет на паром. Я поймала ее в коридоре и сказала: «Имейл пришел, все в порядке! Все решилось!» Она остановилась и начала плакать, она открывала рот, чтобы что-то сказать, но не могла сдержать слез. Вдруг она пошла к столу, взяла ручку, на белом листе А4 написала «Спасибо за помощь!» и убежала. Я впервые за несколько дней заплакала, совсем немножко. Взяла этот листок, сложила его и положила к себе в рюкзак. Я никогда его не выкину.

Чуть позже Галина нашла меня в столовой, я переводила ей новые имейлы, мы все обсуждали, она сказала: «Все, я успокоилась, можно поговорить!» Я отчетливо помню, как мы стояли, прислонившись к колонне. И я пошутила про то, что буду в Нидерландах до выпуска в июле, а потом меня, может, сошлют обратно в РФ. Она изменилась в лице, выпрямилась, и я с каким-то тихим надломом поняла, что она искренне за меня переживает.

Галина доехала до Швеции через два дня, она написала: «Без вашей помощи это все было бы невозможно! Поэтому еще раз благодарим вас! Именно в такой ситуации и ясно, кто человек, и вы Человек! На связи)».

Каждый вечер около семи в главном холле Торвара начинало петь пианино. Я помню, как впервые увидела спину Леонида, который гладил и гладил это потрепанное пианино, пока уставшие волонтерки и другие жители Центра собирались вокруг него, повисая на перилах и стульях.

По вечерам усталость сражала всех наповал. Он подошел к моей стойке утром 20-го, спросить, куда податься — в США или Канаду? Пока мы говорили, его маска съезжала, и он беспокойно придерживал ее. Когда к стойке подошла голландская делегация, Леонид тоже пришел, и я переводила их презентацию ему. В ней были красивые голландские деревни и улыбающиеся семьи. Он говорил: «Мне бы только найти работу. Я пианист, администратор филармонии. Я бы хотел работать, но у меня с сердцем проблемы». Он ни в чем не был уверен, подходил, беседовал со мной, уходил. Спустя несколько часов я нашла его сидящим у молчащего пианино. Он увидел меня и крикнул: «Ксеня! А голландцы еще здесь?» Я нашла их делегацию в столовой, явно разочарованную. Их предложение не было самым популярным, так как все поголовно хмурились и хитро улыбались: «Ну в Нидерландах холодно, правда?» Они приехали как спасители, но после трех часов в столовой Торвара сами стали жалобно и с надеждой смотреть на всех проходящих мимо. «Может, вы хотите?»

Леонид хотел, но он не был матерью с детьми, он был престарелым администратором филармонии. Карикатурный высокий голландец спрашивал его через меня: «А почему он хочет ехать с нами? А почему он один? Он что, сам пересек границу? А почему он хочет работать?». Я перевела только первый вопрос, но он ударил по Леониду достаточно, он растерялся и отошел немного в сторону. Он сказал очень тихо и так тяжело, что мне самой стало нехорошо: «Я устал от этого всего». Потом он подумал и разозлился: «Да потому что предлагают, вот я и хочу». Я сказала: «He is excited to settle on your country and try to build something there», а на другие вопросы ответила сама. Они были слишком глупыми, чтобы их переводить. Но одного «почему» хватило, чтобы Леонид отошел и больше не подходил к голландцам. На следующий день он пересказал все это Галине. Он говорил: «Ну я что, обузой им поеду?» Мне было бесконечно за него больно. Я не могла перевести для них что-то, что они не поймут даже на голландском. Когда я уезжала, Леонид все так же играл на пианино.

К нам периодически подходила семья: Анна с дочкой и двумя котами и их родственник Александр. Они все думали, ехать им в Бильбао или нет. Нужно было в Барселону. Они часто подходили и спрашивали, можно ли им из Бильбао самим поехать в Барселону в Красный Крест. «Мы не хотим никому приносить неудобства». Анна говорила, что там есть другие беженцы, а так у нее никого нигде нет. Через день Александр подошел снова после объявления об автобусе в Таранто, Италия, и попросил его записать. Сказал: «Понимаете, я посмотрел по карте, Таранто — это прибрежный город, а мне нужно к морю. Я строю корабли, мне обязательно нужно к морю».

В итоге Александр не поехал к морю строить корабли и решил остаться с семьей. Из Бильбао Анна написала мне: «Мы доехали, но здесь совсем нет волонтеров. Нам даже чая не дали. Здесь очень все плохо. Вы нас так хорошо встречали, огромное спасибо Вам. Мы через день будем уезжать отсюда в обратную сторону. Может, во Франции или Германии остановимся. Я бы с удовольствием осталась у Вас в Варшаве. Но мне говорят, что уже нет жилья». Прочитав ее сообщение, мне стало очень тягостно, как будто это мы отправили их в никуда. Но других предложений, кроме «в никуда» у нас попросту не было. Я написала ей, что я живу в Нидерландах, и если им нужна помощь, я смогу помочь здесь. Пока Анна мне не ответила.

От редакции: если вы находитесь в Польше и хотите стать волонтер_кой в центре Торвар, то можете написать Ксении в Инстаграм: @_shandaram_