— Опросная индустрия критиковалась и до войны. Самый убедительный аргумент против опросов — имеет ли смысл опрашивать жителей автократии◻️, в которой «неправильный» ответ может иметь юридические последствия? Как бы вы ответили на подобную критику? — Я хочу сразу оспорить слово «индустрия», потому что индустрия предполагает какое-то количество участников. Это должно быть, по крайней мере, 8-10 компаний, которые занимаются исследованиями общественного мнения. А у нас их до войны было фактически три: это ВЦИОМ, ФОМ и Левада-центр. Причем целью первых двух является не столько выявление действительного мнения граждан России, сколько проверка того, как работает пропаганда. Поэтому формулировки вопросов зачастую были смещены в сторону пропагандистских клише.
У Левада-центра данные по отношению к специальной операции похожи на то, что делает ВЦИОМ. На это есть несколько причин. Во-первых, сейчас у центра в силу сложности работы с западными фондами и единственным внутренним заказчиком — государством — очень скромные бюджеты для регулярных дорогостоящих полей. Во-вторых, — статус иностранного агента. Если к людям приходят интервьюеры и сообщают, что исследование проводится иностранным агентом, то, безусловно, этот фактор оказывает сильное влияние. Если для медиа это не так критично, то для поллстеров
◻️ — да.
В публичном пространстве популярно клише о «невозможности проведения надежных исследований в условиях авторитарной страны, ведущей военные действия». Почти все, кто использует в своих текстах результаты опросов, предупреждают, что к этим цифрам нужно относиться осторожно, с поправкой, при этом не заморачиваясь представить рекомендации по этим поправкам. Это делают и журналисты. В первых передачах возрожденного телеканала «Дождь», к моему сожалению, ведущие говорят об опросах, сопровождая это подмигиванием: «Уж и не знаем, насколько можно доверять опросам сегодня, но лучше у нас ничего нет». А может быть, все-таки есть?
Действительно, индустрии изучения общественного мнения в России не было. Но сейчас наблюдается интересное явление: складывается новое комьюнити независимых специалистов. Это волна граждански сознательных, преданных профессии исследователей. Мне известно о шести-семи исследовательских группах, которые уже полгода делают свою работу — добывают новое знание.
Их данные с первых дней войны позволяют понимать, что реально происходит в умах людей, и не оставляют общество наедине с государственными поллстерами. Я убеждена, что военная социология не просто возможна, а предоставляет редкий шанс изучать явления, которые нельзя представить или создать в лабораторных условиях. На мой взгляд, позиция социологического эскапизма в этих условиях является профессионально дисквалифицирующей. А о необходимости лучше всего судить по тем открытиям, которые постоянно происходят.
— В первой волне опроса проекта «Хроники»◻️, который вы консультируете, 23% респондентов не поддерживали военную операцию, а в последней — всего 9%. Как можно это объяснить?— Представьте: люди, большинство из которых не было готово к реальному вторжению в Украину, восприняли это как ужас, шок и даже как в каком-то смысле конец жизни. И тут мы им звоним и спрашиваем про поддержку. Они (четверть опрошенных) в этом свежем и пока бесстрашном негодовании искренне ответили на вопрос. Поэтому эти 23%, которые были в самой первой волне, они, на наш взгляд, в очень большой степени соответствуют действительности. Конечно же, и тогда нашлись осторожные респонденты, которые, наверное, ушли от ответа на вопрос. Но это была, наверное, наиболее реалистичная цифра по уровню неподдержки операции. Хорошо, что уже через три дня после объявленной военной операции исследователи вышли в поле. Первая волна исследовательских проектов — до принятия закона о фейках 4 марта — видимо, была наиболее показательной.
Что происходит дальше? Мы снова выходим в поле после принятия закона о фейках и меняем формулировку, добавляя возможность не только «затрудниться ответить», но и «отказаться от ответа на этот вопрос». Мы прогнозировали, что будет сложнее получить ответы на чувствительные вопросы, и потому добавили эту позицию. Лучше дать выход, чем добиваться ответа и получить неискреннюю реакцию.
В итоге по чувствительным вопросам у нас получился довольной высокий уровень «затрудняюсь ответить»: может быть, 15-20%. Это выше, чем исследователи получали в довоенных опросах. Прежде всего, это происходит потому, что сегодня есть много вопросов, по поводу которых люди действительно не могут определиться. Например, «сколько времени продлится эта военная операция?» или «хотите ли вы войны до победы или немедленного прекращения войны?».
Есть реально сложные вопросы, где очень многие уходят в «затрудняюсь ответить» не столько ради безопасности, сколько потому, что респонденты не знают, что отвечать. Поэтому дополнительная возможность искренне сказать «Я не хочу отвечать на этот вопрос» привела к тому, что многие противники военной операции предпочитают не обозначать свою позицию и отказываются от ответа. Был респондент, который ясно выразил функцию этой позиции: «Спасибо вам за возможность не свидетельствовать против себя». Вот так и получается, что 23%, не поддерживающих войну, превратились в 9-10%. Зато «затрудняются ответить» — 18% и не хотят отвечать на вопрос о поддержке военной операции 17%.