1. The Age of Unpeace («Эпоха не-мира») / Марк Леонард

На массовое распространение интернета в 90-е и 00-е возлагались большие надежды как на инструмент прогресса, а прогресс в западном мире после двух мировых войн тесно увязан с представлением о бесконфликтном сосуществовании. Предполагалось, что люди станут ещё ближе с Другими за пределами национальных государств и будут меньше воевать. Примерно такой же идеей руководствовались европейские страны, когда после двух мировых войны решили, что, если объединить рынки, люди станут меньше воевать друг с другом.

Но эффект глобализации, экономической интеграции и всеобщей связности оказался скорее противоположным, о чём пишет Марк Леонард в книге The Age of Unpeace. Он описывает, как переплетённость мира, активно расширяющаяся в последние десятилетия (межгосударственные институции, путешествия, торговые союзы, массовая миграция, глобальные коммуникационные сети, общие законы и договорённости), всё чаще провоцирует конфликты, а не предотвращает их. По его мнению, гиперсвязность создаёт «эпидемию зависти», поляризуя общества по конкурирующим между собой фильтр-пузырям: интернет изменил то, с кем люди сравнивают свои жизни — это больше не соседи или родственники, а наиболее привилегированные граждане западного мира.

Леонард описывает, как переплетённость мира, активно расширяющаяся в последние десятилетия, всё чаще провоцирует конфликты, а не предотвращает их.

Он говорит, что нам кажется, будто мы живём в «золотом веке мирного времени», но это иллюзия, вызванная изменением характера конфликтов. Связность между любыми сущностями создаёт ситуацию взаимной уязвимости, и государства сегодня активно эксплуатируют это, милитаризуя зависимости: они используют санкции, бойкоты, контроль экспорта, миграционные потоки или общие интернет-сети как инструменты угроз, шантажа, шпионажа, навязывания своей воли или причинения ущерба. То, что должно связывать людей, наносит им вред; Леонард пишет, что это приводит к размыванию границы между войной и миром, обнаруживая серую зону не-мира, в которой сегодня живёт беспрецедентно много людей.

2. State of Insecurity («Состояние уязвимости») / Изабель Лори

То, что Леонард называет «не-миром», погружает человечество в ситуацию всеобщей непрекращающейся уязвимости. Не говоря прямо о военных конфликтах, Изабель Лори рассматривает феномен этой мировой прекарности. Она пишет, что все прекарны в той или иной степени и в сегодняшнем мире уязвимость существует не на краях общества (когда она была просто побочным продуктом неэффективного управления и авторитарных режимов), а в самом его центре: неолиберальные государства заинтересованы не просто в экономическом неравенстве, а в абсолютной бедности огромного количества людей, в том, чтобы они даже не имели возможности конкурировать на «свободном рынке» и были критически зависимы от обещания государства их защитить — обещания, которое никогда не исполняется.

Неолиберальные государства заинтересованы не просто в экономическом неравенстве, а в абсолютной бедности огромного количества людей, в том, чтобы они даже не имели возможности конкурировать на «свободном рынке» и были критически зависимы от обещания государства их защитить.

Казалось бы, где здесь про войну? Но вышеупомянутая книга Леонарда и другие книги из этой подборки и за её пределами явно артикулируют: война — это не только боевые действия, капитализм и неолиберализм — это тоже война, некрополитика современных государств — это тоже война, — стремление навязать широкой группе людей свою волю насильственными методами, влекущими за собой страдание и смерть.

Интересный нюанс в том, что Лори видит в этой всеобщей прекарности выход из неё самой. Ей кажется, что, если нас не может объединить публичная сфера, классовое сознание или политики идентичностей, нас точно может объединить наша общая уязвимость. И способ выйти за её пределы — окунуться в «политику заботы»: Лори пишет о «забастовке заботы» — когда вообще все дела откладываются в пользу рекреативного труда по заботе о тех, с кем делишь время и пространство, чтобы создать такой эксцесс заботы, который невозможно будет не заметить.

3. Frames of War («Кадры войны») / Джудит Батлер

Многие знают про роль Джудит Батлер в оформлении гендерной и квир-теории, но они◻️ ещё и важные политические мыслительницы. Название Frames of War» — это одновременно и «кадры войны» — визуальные изображения боевых действий и жертв организованного насилия (одно из эссе книг полностью посвящено фотографиям заключённых тюрьмы в Гуантанамо◻️), и так называемый «фрейминг реальности». Понятие frame они заимствуют из своей книги Precaroius Life («Уязвимая жизнь»), и через него описывают способ мыслить и воспринимать жизни других людей как теряемые, открытые к ранению или, наоборот, неоплакиваемые. Если жизнь человека не считывается, как уязвимая к ране или смерти, против неё проще совершить насилие.

Этой книгой Батлер задают вопрос: каковы условия, при которых производится население, которое соглашается и даже оправдывает войны, и какую роль в этом процессе играет производство и распространение изображений. Какие обстоятельства, нормы, традиции, эпистемологические ситуации и разрывы в социальном обуславливают именно такой мир, какой мы имеем сегодня — в котором жизни одних людей заведомо менее ценны, чем жизни других; в котором целые группы населения попадают в то, что Эйвери Гордон называет «социальной смертью»; или даже хуже — в котором их тела перестают распознаваться как оплакиваемые. Батлер пишут про то, благодаря чему формируется именно такая чувствительность к насилию, которая сложилась после 9/11: когда атака террористов-смертников справедливо вызывает безусловный ужас, но машина государственного насилия (масштабы которого несопоставимо больше) оправдывается или остаётся незамеченной. Как т.н. «прогрессивная политика» (эксплуатация западными государствами риторики освободительных феминистских и квир-движений) участвует в производстве врага, противопоставляя себя «непрогрессивной» (например, мусульманской).

Этой книгой Батлер задают вопрос: каковы условия, при которых производится население, которое соглашается и даже оправдывает войны, и какую роль в этом процессе играет производство и распространение изображений.

В самом начале Батлер, говоря о «физических инструментах войны», спрашивают: а как камера работает в качестве инструмента войны, фреймируя жертв? Они пишут о роли изображений в процессе распознавания людей как ценных, в то время как война в Украине показывает, как смартфоны в буквальном смысле становятся оружием, включаясь в targeting cycle (цикл наведения оружия на цель), помогая артиллерии получать координаты и убивать людей.

4. Теория Дрона / Грегуар Шамаю

Дроны — чуть ли не самый большой слон в комнате воображения о современных войнах. Планирующие летательные аппараты начали использовать в целях разведки ещё до середины прошлого века, но в последние 40 лет дрон превратился в зловещую машину не только убийств, но и контроля, вызвав существенные дискуссии о роли роботов-убийц в военном и «мирном» процессах. Про дроны написано довольно много хороших книг (1, 2, 3), но философ Грегуар Шамаю даёт одну из самых широких перспектив изменений в мире, которые приносит с собой дрон. Он описывает его как инструмент, который впервые в истории «проецирует власть, не проецируя уязвимость». Дрон убирает солдата с поля боя, делая войну радикально асимметричной, поэтому считается, что дроны делают убийство более виртуальным для тех, кто им управляет и отдаёт приказы; но на самом деле операторы дронов почти так же, как обычные солдаты, страдают от симптомов ПТСР, а вся система управления и обслуживания дрон-инфраструктуры включает в себя кучу гражданских лиц, размывая таким образом границу между мирными жителями и комбатантами.

В военной машине таких стран, как США, дроны вызвали очередной виток дискуссии о маскулинном или немаскулинном способе ведения войн. Как в своё время огнестрельное оружие вызывало презрение среди рыцарей и раздавалось в основном крестьянам как оружие трусов, так и дрон вызывает презрение со стороны сторонников контактного боя или артиллерийских ударов. Шамаю развенчивает циничное представление о дроне как о «более гуманном» оружии: от дрон-атак, совершаемых в том числе США и Израилем, гибнет большое количество невинных жертв, а подсчитать их ещё сложнее, чем в конвенциональной войне, потому что спецоперации с дронами ещё более неподотчётны журналистам и гражданскому обществу, чем конвенциональные боевые действия. Считается, что дроны созданы для индивидуальных атак и сокращения «побочных жертв», но в США как минимум при Буше и Обаме существовала практика signature strike — когда дрон стрелял не в идентифицированных индивидов, а в анонимных людей, подходящих под «паттерн поведения», который мог иметь отношение к террористической деятельности: например, если человек просто был замечен рядом с кем-то, связанным с террористами.

Как в своё время огнестрельное оружие вызывало презрение среди рыцарей и раздавалось в основном крестьянам как оружие трусов, так и дрон вызывает презрение сторонников контактного боя или артиллерийских ударов.

Наконец, биополитика, привносимая дроном, — это чистый неоколониализм, который оценивает жизни представителей одних этничностей как менее ценные. Пока дроны сложно отнести к полностью автономному вооружению: они во многом зависят от оператора, но AI-софт, через алгоритмы машинного обучения позволяющий дрону самостоятельно вычислять цель или паттерн и наносить удары, уже существует, а применение дронов неоколониальными государствами против своих же граждан — это только вопрос времени.

5. Feminist Solutions for Ending War («Феминистские решения для прекращения войны») / сборник

Это книга из 14 статей (в том числе квир- и индигенных◻️ авторок), которые с разных перспектив отвечают на вопрос о том, что нужно сделать, чтобы прекратить войны. В феминистской теории давно важное место занимает идея всеобщей связности, укрепляемая работой таких биологов, как Линн Маргулис; её суть в том, что живые и неживые сущности на земле переплетены гораздо теснее, чем мы себе представляем. Вышеупомянутые Джудит Батлер писали, что в разговоре о войне невозможно разделять «там» и «здесь», потому что война «там» — это всегда война «здесь». Эта идея пронизывает весь сборник, в том числе в разговоре про т.н. коллективную ответственность, о которой до сих пор спорят на форумах «хороших русских»; Хайди Хадсон во второй статье книги описывает collective responsibility не как пассивное чувство всеобщей вины за произошедшее, а как предшествующую трагедиям общую ответственность за сохранение мира, как необходимую работу, а не меланхоличный аффект.

Феминистское решение вопроса войны включает в себя две масштабные интеллектуальные операции: переосмысление понятия войны и переосмысление понятия мира. Авторки подробно анализируют, почему мир не равняется отсутствию военных действий и как война становится всё более невидимой и растворённой в ткани социального. Они показывают, как понятие «безопасности», применяемое сегодня суверенными государствами для оправдания военной агрессии, заведомо включает в себя небезопасность Другого, и предлагают варианты того, как эту безопасность «оквирить» — через понимание того, что абсолютно автономный индивид и абсолютно суверенное государство невозможны. Эта книга ставит вопрос о том, почему забота о безопасности вообще перепоручена государствам,несмотря на то что современные национальные государства были выкованы в войнах и войны заложены в их способ существования. В сборнике также показывается, как процесс мемориализации войн — как мы документируем, сохраняем и передаём память о войне, какие военные памятники ставим — в текущем его виде, по сути, прославляет войну и как этот процесс нужно изменить, чтобы этого не происходило.

Есть такое довольно дурацкое мнение о том, что женщины «по природе» менее конфликтны и стоит «добавить женщину» к управлению любой ситуацией и угроза войны сойдёт на нет. Авторки пишут о том, насколько наивна эта позиция и как женщины зачастую становятся бенефициарками войн и насилия.

Книга, естественно, обращается к гендерной динамике в развязывании и ведении войн: авторки пишут о том, как ядерные державы газлайтят всех остальных (и как само существование ядерного оружия позволяет войнам продолжаться, а не останавливает их), как типично маскулинная позиция о «защите женщин и детей» феминизирует всех, кроме военных и агрессивных политиков, и в результате приводит к ещё большим жертвам среди тех, кто якобы должен быть защищён. Есть такое довольно дурацкое мнение о том, что женщины «по природе» менее конфликтны и стоит «добавить женщину» к управлению любой ситуацией и угроза войны сойдёт на нет. Авторки пишут о том, насколько наивна эта позиция и как женщины зачастую становятся бенефициарками войн и насилия. Поэтому необходимы не просто женские, а феминистские движения по «налаживанию мира», и эта книга предлагает масштабную реконцептуализацию методов и содержания таких движений.

6. Rape («Изнасилование») / Миту Саньял

Нападение России на Украину стало первой войной, освещая которую, российские медиа уделяли большое внимание сексуальному насилию. Многие открыли для себя тот факт, что сексуальное насилие на войне — это не неожиданный разрыв в социальном, а продолжение патриархатной культуры насилия, существующей в якобы мирное время. Миту Саньял написала потрясающе въедливую книгу про изнасилование, освещая в т.ч. те темы, которые обычно обходят стороной: мужчины как жертвы изнасилований, социальная реабилитация насильников, опасность нарратива «все мужчины — насильники» и чрезмерной виктимизации жертв насилия.

Она не обращается напрямую к изнасилованиям во время войны, но из других исследований мы знаем, что сексуальное насилие давно является оружием во время войн и геноцидов (1, 2). Чтобы понять, почему так происходит в чрезвычайных ситуациях, важно понять природу и структуру насилия в «мирное время», с чем и помогает книга Саньял. Изабель Лори отмечает роль неравенства во всеобщей прекарности, об этом пишет и Саньял: неравенство — одна из причин, по которой сексуальное насилие вообще возможно.

7. Разум в тумане войны: Наука и технологии на полях сражений / Сьюзан Линди

Вышедшая в 2020 году и переведённая на русский в 2022 году книга историкини Сьюзан Линди анализирует пятисотлетние отношения между наукой и войной. Она показывает, как, с одной стороны, открытие пороха и огнестрельного оружия масштабнейшим образом преобразовало структуры обществ и связи между ними, с другой — как с началом индустриализации и массового производства научно-техническая отрасль методично подминалась войной таким образом, что к середине прошлого века фактически стало невозможно провести чёткую границу между наукой и военно-промышленным комплексом.

Защитники оружия любят говорить, что технологии нейтральны и people kill people, not guns («убивает не оружие, а другие люди»), — таким людям книжка Линди может причинить боль, потому что она наглядно показывает, как огромное количество современных технологий (алгоритмов и артефактов) появилось из запросов военных ведомств, сколько исследований было профинансировано военными, насколько сильно это заставило западную науку в целом сместить фокус в направлении потребностей милитаристов (и появлению какого двоемыслия в академической сфере это способствовало).

Это книга о том, какое беспрецедентное количество усилий, талантов и изобретательности за прошедшие несколько сотен лет было вложено людьми в то, чтобы эффективнее убивать других людей.

Линди показывает, как места крупнейших военных преступлений (как то разбомбленных Хиросимы и Нагасаки) становятся плацдармом для многолетних исследований. Многие смеются над цитатой российского президента про то, что интернет появился как проект ЦРУ, но, как пишет Бен Тарнофф в книге Internet for the People («Интернет для народа»), интернет действительно появился из потребности военных на поле боя дистанционно производить определённые операции, то есть из запроса военного комплекса распространить своё влияние. Из таких примеров есть соблазн сделать вывод о том, что война — двигатель прогресса (многие так и считают, приводя в качестве примера то, что даже современные государства появились в результате войн), но в действительности это показывает только теснейшую спайку между запросами военных и деятельностью учёных и инженеров. Это не может не сказываться на том, как технологии развиваются и какой потенциал к насилию в них заложен. В целом, это книга, как пишет сама Линди, о том, какое беспрецедентное количество усилий, талантов и изобретательности за прошедшие несколько сотен лет было вложено людьми в то, чтобы эффективнее убивать других людей.

8. Война в XXI веке / Арсений Куманьков

Философ Арсений Куманьков в своей книге отмечает, что современным войнам не хватает критической теории, и предлагает «Войну в XXI веке» как своего рода задел на неё. С этим сложно согласиться, потому что взгляд на войну у Куманькова скорее исторический, чем критический. Это хорошая небольшая книга, чтобы узнать, как война изменилась с 16 века и что представляет собой война сегодня в глазах тех, кому кажется, что боевой конфликт вообще может быть справедливым. Он описывает, как войны из религиозных превратились в светские, а затем — в политические, какую роль это сыграло в становлении национальных государств и появлении регулярных армий, как появление армий стало в каком-то смысле прелюдией к возникновению обществ контроля, где люди, по сути, в разной степени подвергаются массовой муштре.

Большое внимание Куманьков уделяет этике войны и представлению о том, когда воевать — морально. Если читать эту книгу после сборника Feminist Solutions for Ending War, возникает ощущение большой растерянности: война у Куманькова в основном воспринимается как неизбежная, рассуждения вращаются по большей части вокруг традиционной теории «справедливой войны» (just war), а этике ненасилия и проактивного мира посвящено только заключение. Наверное, полезно знать о том, что военным теоретикам и практикам кажется справедливыми поводами для объявления и ведения войны, какие виды вооружений и стратегий кажутся моральными, а какие нет. Но всё равно, когда начинается реальная война, все забывают о теории, и последние двести лет с каждым вооружённым конфликтом число жертв среди гражданского населения только возрастало, в том числе потому, что уже невозможно провести чёткую границу между военными и мирными.

Тем не менее, книга Куманькова — хорошее введение в гибридизацию и приватизацию войны, а также из нее можно узнать, как в 19 и 20 веке на войне научились зарабатывать деньги и это стало ещё одной причиной возникновения военных конфликтов.

9. War and Delusion («Война и бред») / Лори Калхун

Как раз концепцию «справедливой войны», сложившуюся ещё в античности и до сих пор цепляемую на щит лидерами стран в 21 веке, разносит по кирпичикам Лори Калхун. Она вскрывает цинизм и выхолощенность классического набора аргументов: война — часто единственный способ сохранить мир и боевые действия объявляются, чтобы не было убито ещё больше людей; допустимо брать в руки оружие, чтобы защитить чужой народ от авторитарного режима; «сопутствующий ущерб» в виде мирных жителей — это неизбежное несчастье, в котором военные не виноваты, поскольку у них не было намерения убивать этих людей; в мире, где опасность грозит со всех сторон, допустимо собирать постоянную армию вооружённых людей; военные — это храбрые и достойные люди, выполняющие благородную миссию; и наконец, война допустима, потому что допустима самооборона.

Калхун показывает, что, несмотря на то что войны ведутся в основном с декларируемой целью сохранения безопасности и уменьшения агрессии, теория справедливой войны, наоборот, способствует более лёгкому развязыванию конфликтов, потому что люди «принимают моральную риторику, используемую для рационализации войны, за моральное оправдание». Она объясняет, что между войной и самообороной не может быть ничего общего, потому что боевые действия всегда включают в себя применение избыточной военной мощи, неизбежно действующей на поражение невиновных людей. Калхун пишет, что на протяжении истории люди совершенно идиотским образом ловились на «риторическую магию», принимая на веру, что, если назвать войну «справедливой» или «священной», она автоматически такой становится. Короткий ответ на вопрос о том, почему войны продолжают происходить, можно почерпнуть из названия другой книги этой же авторки: We Kill Because We Can («Мы убиваем, потому что можем»).

10. War as Performance («Война как перформанс») / Линдси Мантоан

Всем знакома формулировка «театр военных действий», а про публичные действия политиков или военных часто говорят: «Устроили спектакль». Но в основном использование театрально-перформативной лексики в отношении таких «серьёзных событий» метафорично. На самом деле между перформансом (точнее — концептом перформативного) и войной гораздо более тесная связь, чем нам бы того хотелось. Исследовательница Линдси Мантоан на примере войны в Ираке описывает эту связь в книге War as Performance. Война перформативна, как и почти все действия вокруг неё: оправдание или критика в медиа, политические жесты, ритуалы оплакивания или победные торжества. Мантоан показывает, как военные операции полагаются на практики, укоренённые в театральности; как государства-агрессоры фреймируют войны как спектакль для внутренней и внешней аудитории; как действия президентов и военачальников перформативны — в их желании продемонстрировать власть и оказать влияние на мир, то есть в пределе — заполучить аудиторию.

Жестокая ирония в том, что «актёров», играющих афганцев, набирали из афганских диаспор: этим людям, бежавшим от войны, предлагали разыгрывать их привычный «образ жизни» для американских солдат, одних из производителей этого хаоса.

Она рассказывает про американскую Ghost Army, которая во время Второй Мировой выполняла задачу отвлечения и обмана соперников, только изображая военную активность или подготовку к ней — в окружении надувных танков. Так же, например, Натали Алварез в книге Immersions in Cultural Difference: Tourism, War, Performance («Погружения в культурные различия: туризм, война, перформанс») описывает фальшивые афганские деревни, которые строили в Калифорнии (а также в Канаде и Великобритании), чтобы готовить солдат к реальным военным действиям. В этих декорациях происходят полномасштабные спектакли, разыгрывающие войну. Жестокая ирония в том, что «актёров», играющих афганцев, набирали из афганских диаспор: этим людям, бежавшим от войны, предлагали разыгрывать их привычный «образ жизни» для американских солдат, одних из производителей этого хаоса.

Эта книга также помогает увидеть, что, исследуя войну и культуру войны через призму performance studies, можно лучше понять, как этой культуре сопротивляться. Джудит Батлер пишут о «визуальных и дискурсивных полях, являющихся частью военных действий и акселерации их поддержки», — так вот эти поля формируются конкретными перформативными событиями: возгонкой патриотизма, фальшивой пропагандой, театрализованными акциями поддержки и концертами. Как перформативное измерение войны привлекается для манипуляции чувствами и мыслями населения, чтобы обеспечить её поддержку, так же оно может быть перехвачено горожанами, академиками и художниками, чтобы продвигать способ мыслить реальность, в которой военное решение конфликтов невозможно. На примере Феминистского Антивоенного Сопротивления и индивидуальных акций мы видим, как сегодня в России перформанс в общественных пространствах стал, по сути, главным медиумом антивоенного протеста.

11. Strangers at Our Door («Посторонние у порога») / Зигмунт Бауман

Культовый социолог Зигмунт Бауман умер в 2017 году в возрасте 91 года, и Strangers at Our Door — его предпоследняя книга из почти сорока написанных. Она посвящена массовой миграции, вернее — моральной панике, ею вызываемой. Бауман написал свою книгу по следам миграционного кризиса в Европе, развернувшегося в 2015 году.

Миграция и насильственное перемещение — один из прямых и заметных эффектов вооружённых конфликтов и неочевидных войн. Война в Украине стала причиной перемещения миллионов людей, в том числе насильственно вывезенных в Россию. Кроме того, что миграция сама по себе — чудовищно болезненный процесс, особенно из мест катастроф (люди теряют родных, получают физические и психологические травмы, лишаются дома и источника заработка, прерывают лечение и остаются без доступа к медицинской помощи, в стране пребывания их ждёт культурный и языковой шок, в лагерях для мигрантов процветает насилие), это ещё и вызывает моральные паники в местах, куда мигранты приезжают, а эти паники, в свою очередь, капитализируются лидерами государств или правой оппозицией. Вообще, потоки мигрантов становятся оружием новых войн, о чём пишет в том числе Марк Леонард и другие: например, Турция выторговала у ЕС миллиарды субсидий под угрозой открыть потоки мигрантов на греческие острова — и это только один пример.

Бауман описывает неолиберальные общества индивидуализма и автономности, заражённые «глобализацией безразличия», где всеобщая связность людей между собой игнорируется и отвергается.

Бауман же в своей книге разбирается с природой и влиянием моральных паник перед массовой миграцией. Продолжая идеи, сформулированные им в «Текучей современности», он описывает неолиберальные общества индивидуализма и автономности, заражённые «глобализацией безразличия», где всеобщая связность людей между собой игнорируется и отвергается. Описывая рост правых популистских настроений, наживающихся на антимигрантской риторике, он приходит к выводу о том, что построение стен и попытка отгородиться от «чужаков» в долгосрочной перспективе не приведёт ни к чему, кроме провала и депрессии. Он тоже пишет про «экзистенциальную уязвимость», которую мы все делим между собой, даже если каким-то нациям кажется, что они лучше защищены, чем другие. И он призывает, в общем, к кантианскому гостеприимству — взаимному миру, солидарности и кооперации между «посторонними».

12. Digital War («Цифровая война») / Уильям Меррин

Ещё недавно казалось, что технологии навсегда изменили войну и мы больше не увидим такого масштабного применения железных штук, которые делают «бум» — как минимум, точно не на востоке Европы. Но использование Россией тяжёлой артиллерии и танков 60-х годов не отменяет тектонического сдвига в конфликтах, вызванного цифровизацией; собственно, именно из-за непонимания этого Россия и проигрывает. О том, как цифровые технологии за последние 30 лет сделали войны виртуальными и дистанционными, рассказывает Уильям Меррин в книге Digital War. Он анализирует войну с точки зрения науки о медиа и коммуникации: как освещалась война в Персидском заливе, как возрастала роль изображения войны вплоть до того, что медиатизация конфликта стала чуть ли не главным оружием; как появились сетевые и информационные войны, как государство потеряло монополию на информацию о войне с появлением социальных сетей и гражданской журналистики и как это заставило власти спустить войну на ещё менее очевидный уровень — до спецопераций и ударов дронами.

Книга Меррина предлагает неплохое понимание действительных причин того, почему блицкриг России в Украине не удался: коммуникация и связность совсем не самые сильные стороны этого режима, завязанного на ручное управление и микроменеджмент.

Он рассматривает новейшие технологии типа AI-оружия, устройств дополненной реальности, экзоскелетов, нейроинтерфейсов и носимых девайсов, но генеральный вывод из этой книги такой: главным оружием в сегодняшней войне являются данные и побеждает та сторона, которая смогла создать максимально связную инфраструктуру сбора, обработки (в том числе, при помощи алгоритмов машинного обучения) и обмена данными внутри зоны конфликта и с центрами управления. Книга Меррина предлагает неплохое понимание действительных причин того, почему блицкриг России в Украине не удался:коммуникация и связность совсем не самые сильные стороны этого режима, завязанного на ручное управление и микроменеджмент. Как ни парадоксально, но даже явно милитаристские государства типа США или Израиля понимают важность коллаборации, в том числе отдавая часть насилия на аутсорс частным военным компаниям (в Украине вместо ЧВК выступают партизаны и гражданское население) и организуя тесное взаимодействие между разными военными и гражданскими ведомствами; для российской военной машины же коллаборация — это что-то про предателей в Великую Отечественную.

13. Cultures of Fear: A Critical Reader («Культуры страха») / сборник

Развязывание войн в большинстве случаев оправдывается необходимостью защищать «безопасность», а безопасность, в свою очередь, нуждается в угрозе, какой бы виртуальной она ни была. В этом сборнике собраны статьи, посвящённые тому, как государства и медиа «производят врага», укореняя в головах населения идею о том, что им угрожает что-то, от чего необходимо защищаться. В основном речь идёт о «войне с террором» в США, о том, как глубоко в обществе поселилась идея об угрозе терроризма, смешавшись с образами мигрантов, людей других этничностей и вообще любыми отклонениями от нормы. Но также в книге есть статьи про то, как в руинах и вообще образах разрушения власти находят источник для национального строительства, а картины трагедий трансформируются в героические.

Мысль о том, что для более эффективного управления населением его нужно держать в страхе, — для жителей России вообще не новость. Но власти в этой стране стабильно неизобретательны в работе по медиатизации конфликта и производстве врага. Кульминация ленивого стиля российских чекистов — «украинские нацисты, подмявшие под себя всю страну», угрожающие одновременно России, Беларуси и всему миру. После прочтения сборника про культуру и политику страха может показаться, что россияне — жертвы не самого изощрённого эксперимента. В неолиберальных обществах, где контроль осуществляется не через принуждение, а через соблазнение, процесс производства врага гораздо более технологичный, хотя и не менее людоедский. Как и в некоторых других книгах этой подборки, авторы этого сборника в целом приходят к выводу о том, что путь освобождения от культуры страха только один — через принятие нашей общей взаимозависимости.

14. Killer Apps («Приложения-убийцы») / Джереми Паркер, Джошуа Ривз

Тему «производства врагов» (и «эпистемологии врагов») и роли медиа в нём масштабно раскрывает книга Killer Apps. Авторы анализируют войну через оптику науки о медиа и коммуникации. Они определяют медиа как технологии, отбирающие, хранящие, обрабатывающие и передающие информацию, и описывают, как развитие новых медиа:

1) помогает более детально различать пространство (изобретение микроскопа, появление спутниковой разведки) и находить в нём новые угрозы;
2) помогает на условном поле конфликта более точно отличать своих от чужих (искусственный интеллект, визуальное распознавание целей);
3) через распознавание угрозы медиа способствуют возникновению нового оружия для борьбы с ней (появление антибиотиков и антисептиков для борьбы с микробами, увеличение дальности и точности артиллерии, автоматические удары дронов).

В каком-то смысле книга грустная, потому что, как и «Разум в тумане войны» Линди, она показывает такую переплетённость медиа и военной сферы, что их фактически нельзя разделить. Но также она показывает, что из-за этой переплетённости медиа размещаются в центре всех войн — от их анализа зависит и исход конфликтов, и их понимание.

Авторы утверждают, что у автономного вооружения и так называемого свободного рынка — одна и та же логика: дать реальности беспрепятственно течь, запретить человеческое вмешательство в социальную ситуацию.

Если главным оружием становится медиа, то необходимы такие солдаты, которые будут максимально эффективно с ним работать. Люди — слишком уязвимые солдаты для 21 века, поэтому авторы обращаются к автономному оружию — главной теме книги. Они рассказывают, что полностью автономное вооружение — это не будущее, а уже настоящее, например, в американских морских силах. Авторы отслеживают, как на протяжении новейшей истории человек на войне (и на производстве) виделся почти исключительно как источник ошибок и помех. Отсюда возникла неолиберальная тяга к автоматизации, которую авторы описывают как антропофобию — неприязнь к человеческому. Они утверждают, что у автономного вооружения и так называемого свободного рынка — одна и та же логика: дать реальности беспрепятственно течь, запретить человеческое вмешательство в социальную ситуацию. Они также описывают, как это недоверие к человеку в либерализме выливается в радикальную деполитизацию обществ. Это не является основной темой книги, но оказывается одним из важных её выводов: (нео)либерализм — это перманентная война, потому что он (и субъект, им производимый) не видит иной ситуации мира, кроме как тотального поглощения всех других внутрь своей деполитизированной сферы. Так вышло, что именно режим, для которого онтологически важной является война (очевидная или гибридная — не так важно) сегодня владеет самыми совершенными военными технологиями и не собирается останавливать в их апгрейде.

15. Смерти нет. Краткая история неофициального военного поиска в России / Федор Деревянкин
16. Human Remains and Mass Violence («Человеческие останки и массовое насилие») / сборник

Мишель Фуко определял смерть в современных обществах как то, что должно быть скрыто из виду, а большинство теоретиков современных войн пишут о том, как государства и парамилитари-формирования стараются сделать невидимой войну. Но после войны остаются материальные свидетельства, самые наглядные из которых — кучи человеческих тел. И во время эпидемии коронавируса, и после Бучи тела возвращаются в медиатизированное пространство со всей своей непереносимой корпореальностью (материальным выражением тела). Сборник Федора Деревянкина не теоретическая в строгом смысле работа: это набор из устных рассказов так называемых поисковиков — людей, которые, помимо государства (и часто вопреки ему, как становится понятно из текста), занимаются поиском, идентификацией и перезахоронением останков людей, участвовавших во Второй Мировой.

Это книга и про динамики гражданского патриотизма, и про горизонтальные сети (и конкуренцию внутри них), но ещё и про то, как меняется ландшафт социального в местах массовых захоронений и в местах массового насилия, где только идёт процесс перезахоронения, как это действует на жизни там живущих и на их отношения с памятью. Леденящий эффект производят рассказы одного из героев, который родился в Мясном Бору (называемом ещё Долиной Смерти), где на небольшом участке земли за первую половину 1942 года были убиты сотни тысяч человек. Он рассказывает, как с самого детства привыкал к всплывающим то тут, то там артефактам — солдатским медальонам, патронам, оружию — и останкам людей, многие из которых в болотистой местности сохранились почти целиком.

Авторы сборника пишут, что в исследованиях массового насилия телам уделяется огромное внимание, пока они живы, и практически никакого — трупам и останкам.

И уже к теоретическому осмыслению тел и останков жертв массового насилия обращается сборник Human Remains and Mass Violence, говоря не только о войнах, но и о геноцидах и голодоморах. Авторы пишут, что в исследованиях массового насилия телам уделяется огромное внимание, пока они живы, и практически никакого — трупам и останкам. А ведь то, как с телами жертв обращаются после смерти, может много рассказать об устройстве обществ и влиянии на них организованного насилия.

Книга начинается с попытки описать биополитику в отношении мёртвых тел в местах вооружённых конфликтов и катастроф. Затем авторы обращаются к розыскам убитых, в том числе трансграничным, в процессе которых тела как бы ренационализируют. Они описывают, как тела являются одновременно свидетелями и уликой в исследованиях насилия, какие моральные фреймы и ритуалы возникают вокруг обращения с ними, как виновные или их наследники предпочитают игнорировать их существование. У Эйвори Гордон есть книга Ghostly Matters («Призрачные дела»), в которой она пытается понять, как вести разговор о прошлом, которое явно присутствует в настоящем и определяет его, преследуя (haunting) людей, но это преследование выливается не в «паралич перед призраком», а в драйв «сделать что-то» — прошлое призывает к действию. Она разбирается, как что-то действует на общества именно в силу своего отсутствия. Тела и останки жертв вооруженного насилия — как раз такие ghostly matters: даже если мы их не видим, даже если их скрыли болота, они продолжают быть частью настоящего.