Однажды мы с моей подругой Джун Тандерсторм (June Thunderstorm) провели полчаса сидя на лугу у горного озера, наблюдая как гусеница свешивается с вершины травинки, вертится туда-сюда и затем перепрыгивает на следующий стебелек, где проделывает то же самое. Так продолжалось и дальше, снова и снова. Казалось, что гусеница тратит много сил совершенно впустую.

«Все животные играют, — однажды сказала мне Джун. — Даже муравьи». За много лет работы профессиональной садовницей она видела множество подобных случаев и у нее было время поразмыслить над этим. «Смотри, — сказала она со скромным торжеством. — Понимаешь, о чём я?»

Большинство из нас потребовали бы доказательств, услышав эту историю. Откуда мы знаем, что гусеница именно играла? Возможно, гусеница, нарезая в воздухе невидимые круги, просто искала неизвестную добычу или совершала брачный ритуал. Можем ли мы доказать обратное? Даже если гусеница действительно играла, откуда мы знаем, что эта игра не служит сугубо практической цели: тренировке или подготовке к возможным трудностям?

Так подумало бы и большинство профессиональных этологов. Вообще говоря, анализ поведения животных не будет считаться научным до выдвижения как минимум неявного предположения, что животные действуют согласно тем же законам расчета выгоды и издержек, что и экономические агенты. Согласно этому предположению, затраты энергии должны быть направлены на определенную цель: поиск пищи, защиту территории, достижение доминирования или максимизацию репродуктивного успеха — пока кто-то не сможет неопровержимо доказать обратное. Как можно догадаться, неопровержимые доказательства в таких случаях получить непросто.

Здесь я должен подчеркнуть: неважно, какой теории мотивации животных придерживаются ученые, что они думают о мышлении животных и считают ли они вообще животных способными мыслить. Я не утверждаю, что этологи действительно верят, что животные — просто рациональные вычислительные машины. Просто этологи, каким бы образом они ни рассматривали животную психологию и мотивацию, загнали себя в ситуацию, в которой быть «научным» означает предлагать объяснения поведения в терминах «рациональности». А это значит описывать животных так, как будто они — экономические агенты, которые пытаются получить максимальную прибыль.

Поэтому само существование игры у животных считается чем-то вроде интеллектуального скандала. Тема мало изучена, а те, кто занимаются ею, считаются слегка эксцентричными людьми. Как и в случае с многими другими смутно пугающими спекулятивными гипотезами, исследованиям, доказывающим наличие игры у животных, приходится соответствовать труднодостижимым критериям. И даже в том случае, если исследование отвечает этим критериям, ученые чаще всего губят свои выводы, пытаясь показать, что игра животных служит долгосрочной цели выживания или размножения.

Несмотря на все это, те, кто глубоко погружаются в вопрос, неизменно вынуждены заключить, что игра действительно существует в животном мире. Она существует не только у общепризнанно игривых существ — обезьян, дельфинов или щенков, — но, неожиданно, и у лягушек, саламандр, мальков рыб, крабов-скрипачей и даже муравьев. Последние не только играют поодиночке, но и устраивают, как заметили еще в девятнадцатом веке, игру в войнушку, видимо, просто ради забавы.

Так почему животные играют? А почему, собственно, они не должны? Настоящий вопрос заключается в том, почему нам так тяжело поверить, что кто-то может совершать действия и прикладывать усилия просто ради получения удовольствия? И что это инстинктивное недоверие говорит о нас самих?

Уже в девятнадцатом веке, в эпоху зарождения дарвинизма, биологический мир было принято рассматривать в экономических категориях. В конце концов, Чарльз Дарвин позаимствовал концепцию «выживания наиболее приспособленных» у социолога Герберта Спенсера, любимца баронов-разбойников. Спенсер, в свою очередь, был поражен тем, насколько движущие естественным отбором силы, описанные в труде «О происхождении видов», перекликались с его собственными свободнорыночными (laissez-faire) взглядами на экономику. Борьба за ресурсы, рациональный расчет выгоды и последовательное вымирание слабых стали рассматриваться как основополагающие принципы бытия.

От того, какая интерпретация природы победит, зависело многое, и в скором времени прозвучали первые возражения. Альтернативная школа дарвинизма сформировалась в России. Она подчеркивала роль взаимовыручки, а не конкуренции как движущей силы эволюции. В 1902 году натуралист и революционно-анархистский памфлетист Петр Кропоткин изложил этот подход в известной книге «Взаимопомощь как фактор эволюции». Критикуя идеи социал-дарвинистов, Кропоткин оспаривал саму теоретическую основу их позиции: наиболее склонные к взаимовыручке виды, как правило, в перспективе оказываются и наиболее конкурентоспособными. Княжич Кропоткин (он отказался от титула в молодости) много лет исследовал природу Сибири перед тем, как попасть в тюрьму за революционную агитацию, откуда он сбежал в Лондон. «Взаимопомощь…» выросла из серии эссе, написанных в ответ на работы известного британского социал-дарвиниста Томаса Генри Хаксли. Резюмируя свое понимание эволюции, Кропоткин писал, что, хотя роль конкуренции в эволюции природы и общества несомненна, наибольшее значение имеет именно сотрудничество.

Во всяком случае, так был понят российский вызов. На самом деле аргументация Кропоткина гораздо глубже. Он уделял большое внимание тому, что сотрудничество у животных часто не связано с выживанием или размножением, а само по себе является источником удовольствия. «...Полеты стаями, ради самого удовольствия полета, очень обыкновенны среди всякого рода птиц», — писал он. Он приводит множество примеров общих игр: пары стервятников кружатся вместе ради развлечения, увлеченные боксом зайцы порой неразумно приближаются к лисам, стаи птиц проводят маневры наподобие военных, а группы белок собираются для борьбы и похожих игр: «В настоящее время нам известно, что все животные, начиная с муравьев, переходя к птицам и кончая высшими млекопитающими, любят игры, любят бороться и гоняться один за другим, пытаясь поймать друг друга, любят поддразнивать друг друга и т.д. И если многие игры являются, так сказать, подготовительной школой для молодых особей, приготовляя их к надлежащему поведению, когда наступит зрелость, то наряду с ними есть и такие игры, которые, помимо их утилитарных целей, вместе с танцами и пением, представляют простое проявление избытка жизненных сил — "наслаждения жизнью", и выражают желание, тем или иным путем, войти в общение с другими особями того же, или даже иного вида. Короче говоря, эти игры представляют проявление общительности в истинном смысле этого слова, являющейся отличительной чертой всего животного мира».

Полностью использовать свои способности значит получать удовольствие от собственного существования. У социальных животных это удовольствие пропорционально возрастает, когда они делают это в компании своих сородичей. С точки зрения Кропоткина в этом нет ничего удивительного — это и есть жизнь. Не нужно объяснять, почему живым существам нравится жить. Жизнь самоценна. И если быть живым — это быть способным бегать, прыгать, бороться и летать по воздуху, то и применение этих сил в качестве самоцели не требует объяснения. Это всего лишь развитие того же самого принципа.

Уже в 1795 году Фридрих Шиллер утверждал, что именно игра лежит в основе самосознания, а значит свободы и нравственности. «Человек играет только тогда, когда он в полном значении слова человек, и он бывает вполне человеком лишь тогда, когда играет», — писал Шиллер в «Письмах об эстетическом воспитании человека». Если это так, и если Кропоткин был прав, то проблески свободы и даже нравственности становятся заметны повсюду.

Неудивительно, что неодарвинисты проигнорировали этот аспект теории Кропоткина. В отличие от «проблемы альтруизма», идея о том, что животные сотрудничают ради удовольствия, просто не могла быть приспособлена к их идеологическим задачам.На деле предложенная в двадцатом веке концепция борьбы за существование оставляла меньше места для игры, чем ее старая викторианская версия. Самому Герберту Спенсеру не казалось странным, что животные могут играть просто так, наслаждаясь избытком энергии. Почему животные, преуспевшие в борьбе за существование, не могут позволить себе немножко поиграть, вроде того как успешный промышленник или торговец может дома развлечь себя игрой в поло или криббедж? Все это невозможно в новом, полностью капиталистическом видении эволюции, где стремление к накоплению лишено пределов. Там, где жизнь больше не самоцель и сводится к простому инструменту воспроизводства цепочек ДНК, само существование игры становится чем-то невероятным.

Дело не только в том, что ученые не хотят признавать способность животных к игре — и, следовательно, наличие у них зачатков самосознания, свободы и морали. Многим становится все сложнее найти эти качества даже в людях. Если вы приравниваете всех живых существ к участникам рынка, рациональным вычислительным машинам, пытающимся распространить свой генетический код, вы признаете, что не только клетки, формирующие наши тела, но и наши далекие предки не проявляли даже примитивного подобия самосознания, свободы или морали. В таком случае сложно понять, как и почему сознание (ум, душа) вообще смогло появиться.

Американский философ Дэниел Деннет довольно четко формулирует эту проблему. «Возьмите лобстеров, — говорит он, — это всего лишь роботы. У лобстеров вообще нет самосознания. Вы не можете представить себе, каково это — быть лобстером. Это ни на что не похоже. У них нет ничего даже отдаленно напоминающего сознание; это машины». Но если это так, утверждает Деннет, это предположение следует распространить на все эволюционное древо — от клеток, из которых состоят наши тела, до таких сложных, проявляющих почти человеческие качества существ, как обезьяны и слоны, чья способность совершать осмысленные действия не может быть неопровержимо доказана. И все идет гладко, пока Деннет внезапно не доходит до людей, которые, хотя и проводят 95% своей жизни на автопилоте, тем не менее проявляют что-то наподобие «Я» — откуда-то взявшегося самосознания, которое иногда неожиданно напоминает о себе, чтобы свысока подметить, что стоило бы поискать новую работу, бросить курить или написать научную статью о происхождении сознания. Деннет говорил:

«Да, у нас есть душа. Но она состоит из множества крошечных роботов. Каким-то образом триллионы составляющих наше тело роботоподобных (и бессознательных) клеток объединяются во взаимосвязанные системы, которые выполняют действия, обычно приписываемые душе, эго или "Я". Но поскольку мы уже признали, что простые роботы бессознательны (если тостеры, термостаты и телефоны бессознательны), почему команды таких роботов не могут создавать свои причудливые проекты, не образуя "Я"? Если бы иммунная система обладала своим разумом, а зрительно-моторная система координации, отвечающая за сбор ягод, — своим, то для чего был бы нужен контролирующий все это сверхразум?»

Ответ самого Деннета не особо убедителен: он предполагает, что мы развили сознание, чтобы научиться лгать, что дало нам эволюционное преимущество (если это так, разве лисы не сознательны?). Но вопрос станет гораздо сложнее, если вы спросите, как именно это произошло. Дэвид Чалмерс называет это «сложной проблемой сознания». Как объединение роботоподобных клеток получает возможность переживать опыт, недоступный каждой из них по отдельности? Почему вместе они могут чувствовать сырость, наслаждаться вином, обожать танцевать кумбию, но быть равнодушными к сальсе? Некоторые ученые достаточно честны, чтобы признать, что у них нет и, скорее всего, никогда не появится ни малейшего представления, как объяснить подобные переживания.

Из этой дилеммы есть выход. Для начала нужно признать, что была выбрана неверная отправная точка. Посмотрите на лобстеров. У лобстеров очень дурная репутация среди философов, которые часто приводят их как пример полностью бессознательных и бесчувственных созданий. Возможно, дело в том, что лобстеры — единственные животные, которых философы собственноручно убивают ради еды. Неприятно кидать в кастрюлю с кипящей водой сопротивляющееся живое существо; нужно убедить себя в том, что на самом деле лобстеры ничего не чувствуют (единственным исключением из этого правила по какой-то причине стала Франция, где Жерар де Нерваль выгуливал на поводке домашнего лобстера, а Жан-Поль-Сартр, приняв слишком много мескалина, в какой-то момент стал эротически одержим лобстерами). Однако исследования показали, что даже лобстеры могут играть — например, манипулировать предметами (возможно, просто ради удовольствия). В таком случае, называя их «роботами», мы лишаем слово «робот» смысла. Машины в принципе не могут дурачиться. Но если живые существа все-таки не роботы, многие из этих, казалось бы, трудных вопросов просто отпадают.

Что, если мы посмотрим на вопрос с другой стороны? Что, если игра — не странная аномалия, а всеобщий принцип, присущий не только лобстерам и прочим живым существам, но и всем «самоорганизующимся системам»?

Это вовсе не такой вздор, как может показаться на первый взгляд.

Пытаясь разобраться, как жизнь появилась из косной материи, а микробы эволюционировали до разумных существ, философы науки предложили два объяснения.

Первое объяснение опирается на концепцию эмерджентизма. Идея состоит в том, что при достижении определенного уровня сложности происходит что-то вроде качественного скачка в развитии, при котором могут «появиться» совершенно новые законы природы — основанные на законах, что были до них, но не сводимые к ним. Так, законы химии опираются на законы физики, но не могут быть сведены к ним. Точно так же и законы биологии опираются на химические: безусловно, нужно понимать химическую структуру тканей рыб, чтобы понять, как рыбы плавают, но химический состав сам по себе не даст полной картины. Аналогичным образом можно сказать, что разум человека проявляется как коллективное свойство клеток, из которых он состоит.

Сторонники второй точки зрения, которую обычно обозначают как панпсихизм или панэкспериенциализм, соглашаются, что это может быть и так, но одной эмерджентности недостаточно. Как недавно заметил британский философ Гален Стросон, идея о том, что за два прыжка можно преодолеть пропасть между бесчувственной материей и кем-то, способным рассуждать о существовании бесчувственной материи, отводит эмерджентности слишком большую роль. Для того, чтобы появление разумных существ стало возможным, свойства, которые мы обычно ассоциируем с жизнью (и даже разумом), должны присутствовать на каждом уровне материи, даже среди субатомных частиц. Это может быть что-то совсем зачаточное — минимальная реакция на окружающую среду, что-то наподобие предчувствия или памяти. Но, каким бы примитивным ни было это свойство, оно должно существовать, чтобы атомы или молекулы изначально могли собираться в самоорганизующиеся системы.

От исхода этой полемики зависит ответ на множество различных вопросов, в том числе связанных с пресловутой проблемой свободы воли. Многие подростки задавались следующим вопросом (зачастую это происходит, когда они, накурившись марихуаной, решают поразмыслить над тайнами вселенной): если движение частиц, формирующих наш мозг, предопределено законами природы, то как тогда мы можем сказать, что у нас есть свобода воли? Стандартный ответ на этот вопрос состоит в том, что со времен Гейзенберга мы знаем, что движение элементарных частиц не предопределено. Квантовая физика может предсказать, где с наибольшей вероятностью окажутся электроны в заданных условиях, но невозможно точно определить, куда и как прыгнет каждый электрон в каждом конкретном случае. Проблема решена!

Вот только не до конца — чего-то все еще не достает. Если из неопределенности Гейзенберга следует, что составляющие наш мозг частицы носятся хаотично, все равно выходит, что существует некая нематериальная, метафизическая сущность («разум»), которая вмешивается и направляет нейроны в определенном направлении. Но тогда круг замыкается: вам уже нужно быть разумным, чтобы заставить мозг действовать разумно.

Напротив, если мы исходим из того, что эти движения не случайны, то можем начать искать их материальное объяснение. Присутствие в природе бесчисленных форм самоорганизации, структур, пребывающих в равновесии с окружающей их средой, — от электромагнитных полей до процессов кристаллизации — открывает панпсихистам большое поле исследований. Но если мы отвергаем подход панпсихистов, то у нас остается всего два варианта: либо мы считаем, что все тела просто подчиняются «законам природы» (существование которых почему-то не нуждается в объяснении), либо они движутся совершенно случайным образом... И оба эти варианта не объясняют, откуда у нас взялся разум, способный размышлять обо всем этом.

Конечно, подход панпсихистов всегда был позицией меньшинства. Исследователи не обращались к нему на протяжении большей части двадцатого века. Его так просто высмеять: «Погодите, вы серьезно считаете, что столы могут думать?» (нет, на самом деле никто так не считает; тезис состоит в том, что самоорганизующиеся системы, такие как атомы, составляющие столы, проявляют на максимально простом уровне качества, которые на экспоненциально более сложном уровне мы рассматриваем как мышление). Но в последние годы, особенно из-за переоткрытия идей философов Чарльза Сандерса Пирса (1839–1914) и Альфреда Норта Уайтхеда (1861–1947), мы снова видим возрождение интереса к панпсихизму в некоторых научных кругах.

Удивительным образом в основном физики оказываются восприимчивы к таким идеям (а также математики — возможно, в этом нет ничего удивительного, ведь сами Пирс и Уайтхед в начале своей карьеры занимались математикой). Физики, в отличие, скажем, от биологов, — менее зашоренные и более расположенные к игре люди. Несомненно, отчасти это связано с тем, что им редко приходится полемизировать с религиозными фундаменталистами, оспаривающими законы физики. Они — поэты научного мира. Если человек готов признать существование тринадцатимерных объектов и бесчисленного числа альтернативных вселенных или небрежно предположить, что 95 процентов вселенной состоит из темной материи и энергии с неизвестными нам свойствами, то ему или ей, возможно, не так уж сложно представить, что электроны проявляют «свободу воли» или даже испытывают опыт. И действительно, сейчас идут горячие споры о существовании свободы на субатомном уровне.

Можно ли сказать, что электрон «выбирает», куда ему прыгнуть? Очевидно, это невозможно доказать. Единственное доказательство, которое у нас могло бы быть (то, что мы не можем предсказать действия электронов), у нас уже есть. Вряд ли его можно считать решающим. Тем не менее, если мы хотим прийти к последовательному материалистическому пониманию мира, то есть если мы рассматриваем разум не как некую сверхъестественную, отделенную от мира сущность, а скорее как более сложную организацию уже существующих повсеместно процессов, тогда это значит, что нечто похожее на намерение, нечто близкое к опыту, нечто наподобие свободы должно существовать вообще на каждом уровне организации материи.

Почему же тогда большинство из нас сразу отбрасывает такие выводы? Почему они кажутся нам безумными и ненаучными? Или, что куда более важно, почему мы вполне готовы признать (пусть и «метафорически») агентность цепочки ДНК, но считаем абсурдным допустить то же самое по отношению к электрону, снежинке или постоянному электромагнитному полю? Похоже, ответ состоит в том, что снежинке невозможно приписать эгоистический интерес. Если мы убеждены, что единственным рациональным объяснением действия может быть корыстный расчет, то во всех перечисленных выше случаях рациональное объяснение не может быть найдено по определению. В отличие от молекулы ДНК, которой можно приписать какой-то «гангстерский» проект по бесконечному самоумножению, электрон просто не может преследовать никакого корыстного интереса и даже просто бороться за выживание. Ему нет смысла конкурировать с другими электронами. Если электрон действует спонтанно, если, как сказал бы Ричард Фейнман, он «делает все, что хочет», то это может быть только свободное действие как самоцель. Следовательно, проявления свободы встречаются на самом базовом уровне материи. Это значит, что мы пришли к самой элементарной форме игры.

Давайте представим себе принцип. Назовем его принципом свободы или — поскольку в таких случаях латинские выражения звучат более весомо — принципом лудической свободы. Пусть свободная реализация самых сложных способностей будет, по крайней мере при определенных обстоятельствах, самоцелью. Очевидно, это не единственный действующий в природе принцип.

Другие принципы тоже играют свою роль. Но этот принцип, по крайней мере, помог бы объяснить то, что мы наблюдаем: например, почему, несмотря на Второй закон термодинамики, Вселенная, судя по всему, становится все более, а не менее сложной. Эволюционные психологи заявляют, что они могут объяснить, как гласит название одной недавней книги, «почему секс — это весело» («why sex is fun»). Чего они не могут объяснить, так это почему веселье — это весело. Этот принцип может.

Не буду отрицать, что приведенная выше гипотеза — грубое упрощение очень сложных вопросов. Я даже не утверждаю, что мое предположение, что в основании реальности лежит принцип игры, обязательно окажется верным. Я всего лишь настаиваю, что такая перспектива, как минимум, не менее правдоподобна, чем те удивительно непоследовательные домыслы, которые почему-то воспринимаются как неоспоримая истина. Исходя из них получается, что неразумная механистическая вселенная каким-то таинственным образом будто бы из ниоткуда производит поэтов и философов. Я также не думаю, что принятие игры как принципа природы обязательно приводит к наивно-утопическому взгляду на мир. Принцип игры может объяснить удовольствие не только от секса, но и от жестокости (любой, кто видел, как кошка играет с мышкой, может подтвердить, что игры животных далеко не всегда безобидны). Но, отталкиваясь от этого принципа, мы можем переосмыслить окружающий мир.

Много лет назад, когда я преподавал в Йеле, я иногда задавал студентам читать знаменитую Даосскую историю. Я обещал пятерку автоматом любому, кто смог бы объяснить мне, какой смысл заложен в ее последней строчке (никому так и не удалось).

Эту историю обычно рассматривают как пример противоборства двух непримиримых подходов к миру: логического и мистического. Но если это так, тогда почему записавший ее Чжуан-цзы показал себя побежденным своим другом-логиком?

После многих лет размышлений над этой историей меня осенило, что в этом и был весь смысл. Судя по всему, Чжуан-цзы и Хуэй-цзы были лучшими друзьями. Они любили так спорить часами. Каждый из нас может понять чувства другого, потому что, споря о рыбках, мы делаем в точности то же самое, что и рыбки: веселимся, делаем то, что у нас хорошо получается просто ради чистого удовольствия. Конечно, именно на это и указывал Чжуан-цзы. Мы участвуем в своеобразной игре. Сам факт того, что ты захотел выиграть в споре и испытал радость от победы, показывает, что предпосылка, из которой ты исходишь, неверна. Раз даже философы спорят в первую очередь ради удовольствия, чтобы просто поупражняться в своих умениях, то тогда мы можем быть уверены, что этот принцип существует в природе повсеместно, — поэтому я могу обнаружить его, просто наблюдая за рыбками.

Чжуан-цзы был прав. Как и Джун Тандерсторм. Наш разум — часть природы. Мы можем понять счастье рыб, муравьев или гусениц. Ведь, когда мы размышляем или спорим об их забавах, нами движет именно то чувство, которое они испытывают.

Ну разве мы сейчас не повеселились?